Званый обед с жареными голубями: Рассказы
Шрифт:
— Я познал одну мудрую истину: сегодня нельзя стать умнее, чем ты был вчера.
— Бог всегда одинаково велик, — молвила женщина.
— Почему вы приехали в этот город? — спросил я.
— Именно здесь я научился гладить брюки. Вернулся к своей колыбели, как говорили древние. Теперь я глажу брюки бесплатно всем живущим в отеле.
— Должно быть, гладильщику пришлось долго копить деньги, чтобы закатить такой банкет?
— У нас всегда было полное изобилие, — сказал мужчина.
— Всегда был картофель и рыба, — добавила жена.
— Начнем с того, что мы вообще хотели выбросить все лишние деньги в клозет, — сказал гладильщик. —
— Да, у нас столько было неприятных хлопот, — сказала жена. — Эти проклятые бумаги продолжали расти в цене против нашей воли. Мы не видели никакого выхода. Во всяком случае, при этой жизни. Но, как говорят, всевышний милостив. Теперь он ведет нас к концу, мои ноги уже мертвы до бедер.
— А не приходила вам в голову мысль пожертвовать деньги на общественно полезное дело? — спросил я.
— Как же, думали и об этом, и не однажды, — ответил гладильщик. — Если нашлось бы такое учреждение, которое может воспрепятствовать идиотам наживать большие деньги, я бы с удовольствием поддержал его. Я не раз подумывал, а не ссудить ли мне деньги властям вместо налогов, которые они собирают, или по крайней мере завещать им деньги.
Но, оказывается, те, кто собирает налоги, не имеют права по закону получать ничего в дар. Они берут только то, что им положено, и ни одного эре больше.
— А почему не пожертвовать что-нибудь университету?
— Университету? — удивился мужчина, даже утюг оставил. — Там такие высокообразованные люди, а я едва умею читать. Они там все ходят в плащах, а у меня его никогда и в помине не было. К лицу ли мне, гладильщику, ссужать больших людей подачками на плащи.
— Ну, а в фонд для поэтов? — спросил я.
— А есть ли они в настоящее время, поэты? — спросил гладильщик.
— По крайней мере их можно встретить на улицах, — ответил я.
— И у них нет денег? — опять удивился он.
— У некоторых, может, и найдется на пиво, у других же и того нет.
— Ну поймите же, как могу я с моей пустой головой подойти на улице к гению и пригласить его на кружку пива, — ответил гладильщик. — Я лично никогда не пробовал пива. Я слыхал, что напиток этот дурной, а стихов я никогда не мог выучить. Я глажу то, что надевают люди на ту часть тела, которая утратила свое благородное название. Не считаю себя достойным обратиться даже к тому, кто шьет, не то что к поэту.
— У нас есть книга псалмов, — сказала женщина, — там есть благословенный псалом о святом пасторе Пауле Йоунссоне из Видвика «В придачу к твоей любви». Зная этот псалом, в других не испытываешь и потребности.
— Кстати, о церкви, — сказал я. — Можно бы и ее поддержать.
— Пристало
— Ну, наконец, есть детские дома, — сказал я, и тут гладильщик встрепенулся.
— Вот это было бы делом полезным, если б только нашелся такой, кто смог бы учредить детдом, похожий на тот, в котором я вырос. Я бы такого человека очень поддержал, только при одном условии: он должен поручиться, что те, которых там воспитывают, не станут добывать денег. Взялись бы вы за это, мой друг?
— А еще какие требования? — спросил я.
— Мой хозяин брал меньше всех за приходского ребенка. Он брал за него с прихода всего лишь шесть крон, в то время, как другие требовали двадцать пять. В те времена деньги были еще деньгами. О, благословенный запах ворвани с берега, смешанный с запахом свежего навоза! Вот такой бы дом мне завести. Или представьте себе акулье мясо, разложившееся, с запашком, с хорошо нарубленной молокой, — при одном воспоминании у меня слюнки текут. А к рождеству нас заставляли в приемной надевать рубашки наизнанку, чтобы сбить с толку вшей, ввести их в заблуждение. А теперь вот находятся такие, которые говорят, будто мир нереален, что он нечто вроде выдумки и чепухи.
Не было случая, чтобы воспитатель, прилежный рыбак-крестьянин, не нашел ранним воскресным утром времени и не задал нам хорошей взбучки авансом на целую неделю. Никого в жизни я так не любил и не почитал, как его, с его густой, лохматой бородой. Для нас, ребятишек, он был самим господом богом в образе человеческом. Да, великие то были времена. Боюсь, не вернется больше то время…
Хромой старик Тур
Мы все хорошо знаем хромого старика Тура еще с тех времен, когда он работал в гавани, а потом на городских общественных работах. Здесь, в пригороде Рейкьявика, он живет давно. Его можно часто видеть на собраниях чернорабочих порта. Он обычно держится в стороне, сидит спокойно, взяв в руки табакерку, небритый, с бородой, к которой, вероятно, давно не прикасалась бритва.
У Тура приятное, кроткое лицо; по всему его облику видно, что этому человеку трудно сидеть без дела, сложа руки. И верно, Тур не привык к безделью. Он родился и вырос в Эстерланде и не брезговал никакой работой ни на море, ни на суше. Между прочим, занимался он и сельским хозяйством, у него был клочок земли. Десять лет он трудился на нем. Но это особая история, и я расскажу ее как-нибудь позже. Многие, правда, осуждают людей, покидающих хозяйство, но я не собираюсь упрекать старика Тура. Кто знает, может быть, у него были веские основания.
Старика прозвали Хромой Тур потому, что он и вправду прихрамывал на одну ногу. С ним однажды приключилось несчастье, — насколько мне помнится, он свалился в пароходный трюм и с тех пор стал хромым. Но этот недостаток не был ему большой помехой. Беда его была вовсе не в том. Старик, хотя и часто посещал профсоюзные собрания, внимательно прислушиваясь к тому, что там происходит, толком, однако, не понимал учения Маркса и Ленина о том, что рабочим необходимо взять власть в свои руки, уничтожить капитализм и создать собственное государство, в котором они будут пользоваться благами своего труда. Мне кажется, Тур не верил и половине того, что говорили лидеры профсоюзного движения, и не высказывал половины того, во что верил сам. Подчас я невольно задавал себе вопрос, в чем источник его силы, что закаляет его веру, питает его надежды и поддерживает его юмор?