Зверинец верхнего мира
Шрифт:
Так или не так? А что, если стук копыт, совсем не зимний, не морозный, принадлежал яви, уставшей ждать за окном? Если кто-то из солдат тосковал о доме, а гонец с рассеченным черепом – о возвращении на королевскую службу, то для нее этот белый огонь мог означать свет последнего в жизни дня. Или того хуже: вернется старость, и нужда принудит к торговле плохой, нестрашной пряжей. Просыпаться ей не хотелось. И странно: вот только что она уверяла себя, что не спит, а теперь готова ущипнуть себя окрепшими белыми пальцами (ни единой морщинки!), чтобы копыта пропали. И они отдалились. Видно конь приближался извилистым путем, скорее всего, он тоже спал, спал на ходу.
Откуда он взялся? Этого никто не скажет. Есть несколько версий.
1. Само собой напрашивалось, что это могла быть лошадь капитана, но тогда бы она отзывалась на кличку Баярд, а она не отзывается.
2. Стечение снов в одном снящемся
3. Если лошадь зовут не Баярд, она не может вот так сразу присниться капитану. И Кребийону-старшему, с которым он в дружбе. И Бомарше. Причины есть, но боюсь, их перечисление приведет к тому, что наш сон распухнет. И превратится в вечный.
4. Эту версию высказал гонец, когда в его руке извивалось что угодно, только не веретено. Она не подтвердилась.
5. Моя версия: конь кого-то искал. Свинячий визг и солдатская брань сперва отпугнули его от свинарника. И от замка. Но вот затихло, и он двинулся к парадному ходу, выбирая дорогу получше и на ходу роняя подковы на счастье. Разразился скандал: искали веретено и требовали табакерку. Конь опять отступил: он привык, что к замку надо подходить, когда там тихо, поэтому, только когда гонцу раскроили череп и начались поиски веретена среди ночных рубашек баронессы, он выбрал для себя самую громкую дорогу и вот оказался у парадного входа, где в углублении перед лестницей растет много свежей травы. Копыта стихли, когда он занялся этой травой. Версия тем убедительнее, что ее легко проверить. Выйти черным ходом, обойти замок, посмотреть.
Трава сильно выщипана. Многие кусают локти в отчаянии, что их догадки не подтвердились. Не найдя веретена и махнув на него рукой, она вышла черным ходом, нашла у парадного следы копыт, исследовала их и решила, что это следы белого коня. У нее было основание подозревать тут этого белого: подковы осторожно отпечатались на снегу, а так ходить мог только конь любовника бароновой бабки. То был белый жеребец и он, если надо, умел ступать почти бесшумно. Опять-таки именно он когда-то повсюду оставлял свои подковы, и нашедшие их на самом деле были счастливы: подкова, которую потерял белый конь любовника бароновой бабки! Самому коню жилось трудно. Любовник взбирался в окно по веревке, конь оставался во дворе. Но, едва за любовником затворялось окно, слуги бароновой бабки уводили его в конюшню. Хороший и крепкий это был конь, и пока баронова бабка проводила ночь в объятьях любимого, коня использовали для производства лошаков. Такой чудесной скотины нигде больше не знали. Со всех деревень баронства тайком вели ослиц в баронову конюшню. А утром жеребца возвращали под окно. Господа баронесса и ее любовник так ничего и не узнали. Интересно, что конюхи таинственного кавалера, навещавшего по ночам старую баронессу, тоже использовали этого жеребца для производства лошаков. Задние ноги у него всегда болели. К кобылам его не подводили никогда.
В один вечер сорок лет назад… Это был еще не снящийся вечер, ясный, с комариками, лягушачьими концертами от запруды и крепкими боками стада, под которыми скрипел забор на задах ее домика. Сорок лет назад женщины еще вовсю пряли, но к вечеру, когда и у окна становилось темно, многие выходили посидеть без дела на пороге дома, на крыльце, на ступенях лестницы. Камень остывал быстро. Это был еще настоящий камень, и от близости кладовых он не держал долгого тепла. На мир она в те времена еще глядела двумя глазами. Стадо разошлось по домам, улица опустела, только в воздух еще поднимался пар от теплого навоза. Белый встал в самом начале улицы. Хороший конь, хорошей крови. Всадника на нем не было. То, чего он так искал… – разве деревня могла дать ему? Конь посмотрел на унавоженную улицу, встряхнул головой и пропал.
Девица пошла за ним. Сколько чудесного рассказывали! Седок ловил коня двое суток. Такие тайны скрывала природа. Веселым, охваченным усталостью, покрытым солью, нашелся белый. Девица окривела – сучок, торчащий из земли, деревянное шильце, которого белый даже не заметил: оба заснули. Она проснулась у себя дома, белый – под окнами спальни бароновой бабки, когда его седок поставил ногу в стремя. О снах, водящих за нос целое государство с его дворами, армией и верой, тогда еще и слуху не было. Но девица окривела во сне. А конь пропадал где-то двое суток. С удивлением потрогала вытекший глаз – и смирилась. Если того не считать, то сон был так хорош, и шильце показалось ей самой малой расплатой. Потеря глаза оказалась безболезненной, она не мешала ей прясть, ожидать и смотреть на замок. Временами от соседок она узнавала интересные вещи. Внук старой баронессы женится и прислал кривой женщине подарок – шерстяные чулки, с гербом, как раз на икрах. И конфитюр. У барона родилась дочка, а в замок позвали только молодых, и все старухи обиделись и сказали много злого. Китайский корень, который врачи прописали барону, не помогает: к вечеру все в замке валятся от усталости на пол, так и спят. Белого коня видали в деревне. Бабка барона скончалась и отписала одноглазой девице корзину, накрытую крышкой.
Что в корзине? Оно самое. Да только где оно теперь? Конь раздается у самых стен. Храпит и топает где-то вокруг замка. А что, если и ему нужно веретено? Одноглазая увидала его из-за угла и успокоилась: не за веретеном! Конь заглядывал в окна. Капитан пробовал приманить его хлебом и солью, кусочком сахара. Конь воротил морду. Кто-то из гуляк протянул ему свою кружку с вином, и это заставило его глубоко, по самые плечи, войти в окно первого этажа. В полутьме он осматривал гуляк. Их девок; и снедь; и напитки; и бутылки; и штофы; и кружки. «Кружка! Вот что ему нужно», – вспомнила одноглазая. Молва, разносимая челядью, утверждала, что белый был без ума от фаянсовой кружки, оранжевой в яблоках, стоявшей в окне сторожки. «Знаю, где она теперь! Этот конь мой!» И она поднялась в свою спальню, миновала ее, перешагивая через успокоившиеся платья, и оказалась в кабинете баронессы. Здесь, на столе. Она сама прибрала эту полезную вещь вот сюда. Иногда горячее молоко, иногда какао, когда поняла, что кухарке «из наших мест» можно довериться. Кружа, большая и простая. От нее тоже не приходилось ждать ничего подлого. На обратном пути через спальню ей показалось, что в платье на полу нырнула маленькая тень. И она застыла посреди спальни.
Но тревожиться не надо: сама земля тут, кажется, догадалась, что если она проснется, то перестанет быть. Веретено было незамедлительно съедено. Многих, ох, как многих это должно было успокоить. Волей случая оказавшись в лесном лагере, разбитом солдатами, можно почувствовать приятный запах жареной свинины и увидать, как гордо вращает вертел самый младший из них. Кого не подкупало доверие ветеранов. Разные люди идут на запах, не будет отказано никому. Правда вот голоса – с их появлением в лагере совпало вот что. Кто-то из гурманов, уже приложившихся к ребрышкам и печенке, заметил: что-то не так – носится над ними чей-то говорок. И не просит подвинуться, и еды словно не убывает, а все равно, что-то не так. Другие смекнули – запахи: свинина делалась ватой на вкус. Голоса, не имевшие глоток, насыщались запахом жареного и весь его выпивали. Пришлось послать мальчиков и девочек в деревню. Они вернулись с трещотками для отпугивания птиц и тут же испытали их на подоспевших с мороза голодных голосах. По меньшей мере, половину провизии удалось сохранить такой же вкусной.
Зайдя в деревню за трещотками, дети находили их не сразу. В беспорядке покинутая деревня не спешила делиться инвентарем. Дети переступали с ноги на ногу и дышали на обмороженные докрасна ручки, но в единственный дом, где горел огонь, так и не осмелились постучаться: коварный сон мог вынести их прямо в трубу очага, из которого отвесно выходил белый дым. Очаг топился хорошо, этот дом был полон ледяных шаров. И никакой огонь не спасал старую женщину с веретеном в руке. Кто она? Как попала в этот дом? Почему веретено? Почему нет пряжи? Чего она ждет. Эти тоскливые вопросы могли бы задать ей детишки, но они не зашли в дом. Что она могла бы ответить? Что уже видала и этот дом, и веретено. И ждала чего-то, глядя на него. И дождалась! А теперь для чего? Ледяные шары теперь выкатились из погреба и глядели на нее во все глаза: вот ты какой стала. И ей казалось, что внутри шаров можно узнать глаза когда-то близких людей. Окружавшие ее когда-то давно, эти люди теперь глядели на нее глазами ледяных шаров. А и впрямь, каждый шар глядел: в каждом по паре глаз. И ни слова. Ни слова упрека, только удивление: вот ты какой стала.
Но почему так скоро? В одну осень, как цветок? Ведь ничто вокруг не менялось так быстро. И мама теперь моложе меня. Шары молчали: они сами удивлялись такому быстрому увяданию. А после того, как дети, треща трещотками, убежали в лес, опять стало так тихо. Она отворила дверь и, когда рассеялся пар от ледяных шаров, вырвавшийся наружу, увидела замок. И все вспомнила. И все поняла: веретено. Тогда она села на лавку и стала ждать, зная, что ждать уже недолго. И не ошиблась.
Снящийся лес теперь быстро зеленел не ЕЕ весной. Все ближе и ближе. Прямо на нее катила эта волна зеленых листьев и гнезд, одевавшая ветки. Стайки птиц то поднимались в небо, то опускались. И вот наконец и трава под ногами. Прямо из одуванчика, раздвигая лапками зеленый бутон, выбирался бронзовый жук. Уже слышался топот коня. Уже на дороге из лесу она видела, что этот конь белый, а верхом девушка лет пятнадцати. И что у нее оранжевая в яблоках кружка и один глаз.