Зверинец верхнего мира
Шрифт:
Сначала я рисовал картинки к Ancien Mariner, потом пробовал продолжить Cristabel, но только в картинках. У меня кончились карандаши, и тогда я взялся за патроны от мелкокалиберной винтовки. Пульки оказались благодарными, не хуже, чем Koh-i-noor 8B, остатки свинца я выковыривал ножом, а порох бросал в огонь и смотрел, как он вспыхивает. Серенькие спортивные патроны! Эта большая папка с рисунками – ее даже показать было некому. Вот, например, Коля (в очках) закончил английскую школу и уже учился в аспирантуре, но и он не знал, что такое Cristabel или Ancien Mariner. Во всех была непроходимая ограниченность, казалось, и вермут пили только потому, что он приносит пользу. Даже разговор о мертвом, который все не утихал, и тот носил оттенок какого-то неприятного мне самопознания. И я с нетерпением ждал, когда кончится вермут. Вермут не спешил. Он был густой, наверное, его нужно было чем-то разбавлять. Мертвый являлся Коле во сне, говорил те слова, которые паразитарно отличали его речь при жизни, и вообще, был доволен собой. Мне он не являлся. Я не мог поделиться мертвым сном, а фантазировать ради такого случая не очень хотелось.
Вру, являлся, но Коле и еще кому другому я тогда не смог бы этого рассказать. Отчего-то он стал сниться мне теперь. В первом сне я увидел спуск по улице Крупской между
Я плохо слушал. Я только пил вермут и вставлял свое «да», когда меня спрашивали: ты чувствуешь, что его душа где-то рядом? Принимал бутылку, искал языком шовчик и какой-нибудь стеклянный бугорок, который и меня мог бы отравить подземной слюной. Хорошо еще, что из уважения к его душе они говорили тихо, тише живых листьев, чей жадный разговор глотал уже второй выстрел из мелкокалиберной винтовки. Коле стало страшно, и он предупредил их всех, и черную лошадь, и людей с вилами, и парящего дога, который парил сидя, и даже не повернул в сторону Колиной винтовки своей головы – этот дог парил в профиль. А Коля предупреждал его, что если он не примет всерьез его предупреждения и не уйдет, то он прицелится прямо ему в глаз. Прямо ему в глаз, как в тире. Дог недоверчиво покачнулся: может ли быть опасным для него человек в нижнем белье, который не сказал еще ничего значительного? Коля сунул руку в штаны. Сверху я давно уже за ним наблюдал, и мне было смешно. Я ведь не знал, где у него патроны, и не понимал, почему после каждого выстрела он лезет рукой к себе в штаны. Невидимые люди легко взбирались вверх по деревьям, а там раскачивали верхние ветки, и все вразнобой, и я слышал сучья у них под ногами. Некоторые прыгали с дерева на дерево и брызгались. И было весело. Коля, несмотря на свои хорошие очки так и не увидел в руках у Коли мелкокалиберной винтовки. Он сказал: «Надо бы поссать». – «Попы-ы-сать», – подхватил другой. И вот они, на ходу расстегиваясь, двинулись в сторону Коли, Коли в сером спортивном костюме, так похожем на нижнее белье. На каждый шаг у них приходилось по пуговичке.
На Коле были дачные штаны, штаны для дел в саду, к которым шла соломенная шляпа. А так как дел в саду у Коли всегда много, и всюду колышки, и лесенки, и шланги, и там перчатки, а там морковка, еще нежная, а между грядками такие желоба для стока из шифера и жести, то пуговички нередко исчезали, и вот Колина мама пришивала к его штанам свои, от кофточки, похожие на вздутые соски, с таким сморщенным краешком, или от подушки, или от папиных штанов, но те никак не распознаешь: на ощупь они те же, что и Колины. А у меня штаны всегда на молнии, и я так счастлив, что это Коля первый предложил! И я решил, я Колю подожду, и застегнулся снова. Коля в это время шарил рукой в штанах. Он пробовал нащупать там патроны, мои карандаши, которыми я проводил глубокие морщины под глазами сэра Леолайна и его старой суки. Но Коля нащупывал одну карамельку «Взлетную», и мне было смешно, хотя и сейчас немножко обидно, я-то думал, у него, по меньшей мере, пять патронов, а вот, ошибся. А из карамели какой карандаш? И вот я увидел, как Коля в последний раз взмахнул винтовкой, а после того его проглотил тихий левиафан, который удобно устроился в лощинке позади него и ждал своей фортуны, медленно переваривая темную полосу глухого Колиного забора, крышу Колиного дома, в котором Нина играла со своей мамой в петуха, и хвост чудовища хлопнул где-то внизу хлопком, похожим на выстрел выхлопной трубы, хорошего инструмента. А двое, которые так и не поняли, что там произошло, и как опасно глотающее чудище, остановились возле самых его сытых усов, и я услыхал то, что должно было прозвучать: пугливое журчание, и тогда между ними, журчащими вниз, тихо и прямо, прямо в мою сторону, задевая пустыми рукавами напуганные журчанием пластинки крошечных кленов и растопыренные пальцы парашютиков, прошел белый столбик.
Это то, что никогда не доходит до человека, до встречного, но обязательно делает несколько шагов в его сторону, вернее, проплывает, а потом начинает удаляться. Я сказал: проплывает, оно без ног, этот белый столбик, и несколько шагов – это чтобы измерить расстояние моей меркой. И тот, кто видит его, не должен пугаться, и я это уже знал, хотя тогда я видал белый столбик в первый и последний раз, наверное, я большего не заслуживаю. Ни в коем случае не должен пугаться, потому что потом белый столбик уходит; даже должен быть благодарен ему – мало ли грязи накопилось в этих местах за полвека, с тех пор как люди тут поселились, мало ли что могло бы себя показать, а это ведь всего-навсего белый столбик, и он так пристойно молчит. Но если кто и испугается, тоже ничего страшного. Вот Коля его испугался, и тот, другой. Когда они обернулись, когда пошли ко мне, и на каждый шаг у них приходилось по одной Колиной пуговичке, а тот, другой, ждал, благодарно и облегченно, пока Коля застегнется, они увидели белый столбик. И тот даже растерялся, и я понял, что он любит нравиться, потому, что он заметался между нами, между ними и между мной. И я уже где-то слышал, что белый столбик так любезничает, а они, Коля и тот, другой, который не боялся больше хоботов, ничего такого не слыхали, они подумали, что белый столбик явился как продолжение их подземных разговоров, и Коля стал теребить розовую мамину пуговицу, от кофточки, как будто эта пуговица все еще пришита к кофточке, а Коля сидит у мамы на коленях, и я думаю, если бы он знал молитву, он бы ее прочел, но тот, другой, сказал: «Господи!» – и застегнулся наконец. И белый столбик отошел к дереву, на котором разместилось разбойничье гнездо, пустое, выстланное мохом, под которым я когда-то нашел забавную рожицу, нечто вроде африканской маски, вырезанную из коры, и моховик величиной с мою голову, старый, несъедобный. Белый столбик двинулся дальше, задел ветку, смахнул капли, его не стало. Это все.
Двадцать лет прошло, прежде чем на нем появилась ковбойская шляпа, но жить ей было всего только вечер, и это совсем другая история.
ЛИЧИКО
Красный коттедж во втором часу стало мутить от всех этих гостей, их музыка с тяжелыми басами мешала усваивать шепот и лепет ночи. Коттедж разинул окно в стене, нависающей над белым берегом – заросли ольхи блестели, как черная икра, – и его вырвало криком: «С днем рождения, Олега!» Неуемный гость получил каплей по темени и стих. А во всем виновато мясо, запеченное на решетке: обещают эрекцию, а получается какой-то сонный позыв. Баранина внутри живота бодается с помидорами всмятку. Вторая порция крика застряла где-то в коридорах, так что дом продолжало мутить до самого утра. А мы стояли на берегу впятером и ногами чувствовали, как басы отдаются в камень. Вода зашелестела, как листья в лесу, и невидимый дождик, который за два часа прогулки даже не промочил моей летней рубашки, – да и ковбойская шляпа на Павиче сидела упругая, как днем, – превратился в угрозу. Она всем нравилась, эта шляпа, ее брали на пляж и носили поочередно. Татьяна, чтобы ей не напекло блестящей рыжей головки, нахлобучивала ее во время заплывов за буйки. Надя садилась у кромки воды и поливала камни песочной жижицей, расписывала кремовыми разводами ногти на ногах или, растянувшись на полотенчике, показывала Татьяне, уходящей в воду, кончик языка – на голове ковбойская шляпа. Павич блестела из-под нее очечками, перелистывая роман «Крылья», который только начинала осваивать, – и старалась. Надежда прятала лицо под ее полями. Ей нужно было подчеркнуть, как ей тяжело и как у нее неспокойно на душе. Девочки жаловались мне, что начинают от нее уставать, хорошо еще, что она жила в отдельном домике. А сегодняшним вечером, вечером 12 августа 1999-го, эта ковбойская шляпа увенчала собой белый столбик.
К утру другого дня шляпа испортилась, волнисто обвисли поля, ленточка тульи с ковбойской символикой – звездочки, коровки, пистолетики – полиняла. Конечно, это была шляпа Павича, которая не любит воды и солнца. Надо знать Павича, она совсем не купается и почти не загорает. А водку пьет умеренно, и это когда-нибудь доведет ее до гастрита. Ибо водка, как всякая стихия, не выносит робости перед своими волнами и берегами. В ковбойской шляпе с тесемочкой, болтающейся под крепкой челюстью, немного сутулая, бледная, как бумага, Павич говорит невнятно и быстро, никогда не раскроет рта, чтобы не показать крошащихся зубов. Она двигается, как солдат, размахивает на ходу одной рукой, будто другой придерживает ружье, – на самом деле, сумку с бутылками водки. И думает она основательно, как на экзаменах, это Павич припасла две бутылки водки «Губернаторская». Одну выпили еще до ужина.
Я даже удивился, когда девочки взяли водку в лес. Ну к чему это, если можно пить прямо в лагере, вынести стол и поставить его перед домиком. Пускай мимо ходит разнообразное начальство, охранник помахивает брелоком с пищалкой от своей машины, горбатенький философ с такой же женой прогуливает усатую дочку (или наоборот, не помню, это у жены усики, а у дочки родинка на щеке) – прошли времена, когда отсюда гнали за волосы до плеч и сигарету в руке. Телемская обитель!.. К тому же я не люблю пить водку в лесу, в лесу, смеркающемся от наступления туч, где все и без того не ясно, даже приближенные предметы, но это был особенный случай, закрытие смены. Надя взяла свою «мыльницу».
Год спустя она показывала мне фотографии: вспышка сделала всех нас красноглазыми кроликами-альбиносами. Надя выстраивала нас на дорожках, рассаживала на полянке в разные композиции и быстро садилась у нас в ногах, когда ей вздумывалось передать аппарат Татьяне, но чаще сама нажимала спуск затвора длинным указательным пальцем с ногтем, расписанным, как пасхальное яйцо. Для этого у нее с собой был целый набор цветных лаков и еще гелевая ручка для тонкой работы. Меня она просила встать посередине и обнимать Павича, Надежду или Татьяну. Только там, где на фотографиях красуется белый столбик, обязательно в шляпе Павича, он занимает мое место в центре, но никого не обнимает, потому что рук у него нет.
Итак, незадолго до ужина, так как раньше я не смог приехать к ним в лагерь, мы вышли в лес – фотографироваться, выпить бутылку водки. Обязательно надо было дойти до нашей полянки и сделать это там.
Все складывалось как игра. Даже тема привидений возникла, чтобы отвлечься от серьезных, грустных и тревожных мыслей. Серьезность задавали отношения. Я их бывший учитель и давно уже взрослый человек. В моем присутствии уже можно достать сигарету, опрокинуть стаканчик водки, так как я сам делаю и то и другое. Но нельзя плюхнуться на диван, расставив ноги, и обмахиваться юбкой, если очень потно, лежать можно, конечно, если устала, но только в определенной позе, ни в коем случае не на спине – только на живот, сомкнув ноги так, что между ними и листа бумаги не просунешь. А грусть – это как от перевернутой страницы, лето заканчивается, возвращаются под родительский надзор, который в девятнадцать лет становится обременительным и заставляет выстраивать целую систему обманов, особенно изощренную при полной материальной зависимости. Две недели в лагере давали отдых от всего этого. Но к тревожной неопределенности подмешивалась и вполне ясная тревога: да, можно курить в этой Телемской обители, расхаживая по дорожкам вокруг домиков, а не задымлять общей спальни; да, можно пить водку в любое время дня и ночи, не возбраняется принимать гостей и оставлять их у себя до утра. Никто не прогонит их. Но никто и не станет помогать тебе, если нужно выставить обнаглевшего пьяного хама. Домик, в котором они жили, не прочней киоска из фанеры, да еще и окно на уровне пупка. Всю прошлую ночь к ним ломились какие-то чужие. Хлипкую дверь из картона пришлось подпереть шваброй, чтобы они, осыпая девочек угрозами (ну, бляди, я вас урою!), не сломали замок. Вот по какой причине я оказался в компании девочек и весь вечер курил у них на крылечке, соображая, что буду делать, если этой демонстрации силы окажется мало…