Зверобой (Художник Г. Брок)
Шрифт:
— Ты достаточно хорошо знаешь натуру и обычаи краснокожих, Уа-та-Уа, чтобы понять, почему я обязан вернуться из отпуска, — начал охотник на делаварском наречии, когда терпеливая и покорная представительница этого племени спокойно приблизилась к нему. — Ты, вероятно, понимаешь также, что вряд ли мне суждено когда-нибудь снова говорить с тобой. Сказать мне надо лишь очень немного. Но это немногое — плод долгой жизни среди вашего народа и долгих наблюдений над вашими обычаями. Женская доля вообще тяжела, но должен признаться, хотя и не питаю особого пристрастия к людям моего цвета, что она тяжелее среди краснокожих, чем среди бледнолицых. Неси свое бремя, Уа-та-Уа, как подобает, и помни, что если оно и тяжело, то все же гораздо легче, чем у большинства индейских женщин. Я хорошо знаю Змея, знаю его сердце — он никогда не будет тираном той, которую любит, хотя
— Мой бледнолицый брат очень мудр; Уа сохранит в памяти все, что его мудрость возвестила ей.
— Это очень разумно, Уа-та-Уа. Слушать хорошие советы и запоминать их — вот самая надежная защита для женщины. А теперь попроси Змея прийти и поговорить со мной. Я буду вспоминать тебя и твоего будущего мужа, что бы ни случилось со мной, и всегда буду желать вам обоим всех благ, и в этом и в будущем мире.
Уа-та-Уа не пролила ни одной слезинки на прощанье, но в ее черных глазах отражалось пылавшее в груди чувство, и красивое лицо было озарено выражением решимости, представлявшей резкий контраст с его обычной кротостью.
Минуту спустя делавар приблизился к своему другу легкой и бесшумной поступью индейца.
— Поди сюда, Змей, вот сюда, немного подальше, чтобы нас не могли видеть женщины, — начал Зверобой, — я хочу сказать тебе кое-что, чего никто не должен угадать, а тем более подслушать. Ты хорошо знаешь, что такое отпуск и что такое минги, чтобы сомневаться или питать ложные надежды относительно того, что, по всем вероятиям, случится, когда я вернусь обратно в их лагерь. Итак, нескольких слов будет достаточно… Во-первых, вождь, я хочу сказать тебе об Уа-та-Уа. Я знаю, что по обычаям вашего народа женщины должны работать, а мужчины охотиться, но во всем надо знать меру. Впрочем, что касается охоты, то я не вижу оснований, по которым здесь следовало бы ставить какие-нибудь границы, но Уа-та-Уа происходит из слишком хорошего рода, чтобы трудиться без отдыха. Люди с вашим достатком и положением никогда не будут нуждаться в хлебе, картофеле или других овощах, которые рождаются на полях. Поэтому, надеюсь, твоей жене никогда не придется брать в руки лопату. Ты знаешь, я не совсем нищий, и все, чем владею, будь то снаряжение, припасы, шкуры, оружие или материи, — все это дарю Уа-та-Уа, если не вернусь за своим добром в конце лета. Пусть это будет приданым для девушки. Думаю, нет нужды говорить тебе, что ты обязан любить молодую жену, потому что ты уже любишь ее, а кого человек любит, того он, по всей вероятности, будет и ценить. Все же не мешает напомнить, что ласковые слова никогда не обижают, а горькие обижают сплошь да рядом. Я знаю, ты мужчина, Змей, и потому охотнее говоришь у костра совета, чем у домашнего очага, но все мы иногда бываем склонны немножко забыться, а ласковое обхождение и ласковое слово всего лучше помогают нам поддерживать мир в хижине, так же как на охоте.
— Мои уши открыты, — произнес делавар важно, — слова моего брата проникли так далеко, что никогда не смогут вывалиться обратно. Они подобны кольцам, у которых нет ни конца, ни начала. Говори дальше: песня королька и голос друга никогда не наскучат.
— Я скажу еще кое-что, вождь, но ради старой дружбы ты извинишь меня, если я теперь поговорю о себе самом. Если дело обернется плохо, то от меня, по всем вероятиям, останется только кучка пепла, поэтому не будет особой нужды в могиле, разве только для пустого тщеславия. На этот счет я не слишком привередлив, хотя все-таки надо будет осмотреть остатки костра, и если там окажутся кости, то приличнее будет собрать и похоронить их, чтобы волки не глодали их и не выли над ними. В конце концов, разница тут невелика, но люди придают значение таким вещам…
— Все будет сделано, как говорит мой брат, — важно ответил индеец. — Если душа его полна, пусть он опорожнит ее на груди друга.
— Спасибо, Змей, на душе у меня довольно легко. Да, сравнительно легко. Правда, я не могу отделаться от некоторых мыслей,
— Миссионеры — хорошие люди, они желают нам добра, — ответил делавар вежливо, — но они плохие знахари. Они верят всему, что говорят, Зверобой, но это еще не повод для воинов и ораторов открывать свои уши. Когда Чингачгук увидит отца Таменунда, стоящего перед ним со скальпом на голове и в боевой раскраске, тогда он поверит словам миссионеров.
— Увидеть — значит поверить, это несомненно. Увы мне! Некоторые из нас могут увидеть все эти вещи гораздо скорее, чем мы ожидаем. Я понимаю, почему ты говоришь об отце Таменунда, Змей, и это очень тонкая мысль. Таменунд — старик, ему теперь лет восемьдесят, никак не меньше, а его отец подвергся пыткам, был скальпирован и сожжен, когда нынешний пророк был еще юнцом. Да, если бы это можно было увидеть своими глазами, тогда действительно было бы нетрудно поверить всему, что говорят миссионеры. Однако я не решаюсь спорить против этого мнения, ибо ты должен знать, Змей, что христианство учит нас верить не видя, а человек всегда должен повиноваться своей религии и ее учениям, каковы бы они ни были.
— Это довольно странно со стороны такого умного народа, как белые, — сказал делавар выразительно. — Краснокожий глядит на вещи очень внимательно, чтобы сперва увидеть, а потом понять.
— Да, это звучит убедительно и приятно для человеческой гордости, но это не так глубоко, как кажется на первый взгляд. Однако из всего христианского учения, Змей, всего больше смущает и огорчает меня то, что бледнолицые должны отправиться на одно небо, а краснокожие — на другое. Таким образом, те, которые жили вместе и любили друг друга, должны будут разлучиться после смерти.
— Неужели миссионеры учат действительно этому своих белых братьев? — спросил индеец с величайшей серьезностью. — Делавары думают, что добрые люди и храбрые воины будут охотиться в чудесных лесах все вместе, к какому бы племени они ни принадлежали, тогда как дурные индейцы и трусы должны будут пресмыкаться с собаками и волками, чтобы добывать дичину для своих очагов.
— Удивительно, право, как люди по-разному представляют себе блаженство и муку после смерти! — воскликнул охотник, отдаваясь течению своих мыслей. — Одни верят в неугасимое пламя, а другие думают, что грешникам придется искать себе пищу с волками и собаками. Но я не могу больше говорить обо всех этих предметах, так как Гетти уже сидит в челноке и мой отпуск кончается. Увы мне! Ладно, делавар, вот моя рука. Ты знаешь, что это рука друга, и пожмешь ее как друг, хотя она и не сделала тебе даже половины того добра, которого желает тебе ее хозяин.
Индеец взял протянутую руку и горячо ответил на пожатие. Затем, вернувшись к своей обычной невозмутимости, которую многие принимали за врожденное равнодушие, он снова овладел собою, чтобы расстаться с другом с подобающим достоинством. Зверобой, впрочем, держал себя более естественно и не побоялся бы дать полную волю своим чувствам, если бы не его недавний разговор с Юдифью.
Он был слишком скромен, чтобы догадаться о действительных чувствах красивой девушки, но в то же время слишком наблюдателен, чтобы не заметить, какая борьба совершалась в ее груди. Ему было ясно, что с ней творится что-то необычайное, и с деликатностью, которая бы сделала честь человеку более утонченному, он решил избегать всего, могущего повлечь за собой разоблачение этой тайны, о чем могла впоследствии пожалеть сама девушка. Итак, он решил тут же пуститься в путь.
— Спаси тебя бог, Змей, спаси тебя бог! — крикнул охотник, когда челнок отчалил от края платформы.
Чингачгук помахал рукой. Потом, закутавшись с головой в легкое одеяло, которое он носил обычно на плечах, словно римлянин тогу, он медленно удалился внутрь ковчега, желая предаться наедине своей скорби и одиноким думам.
Зверобой не вымолвил больше ни слова, пока челнок не достиг половины пути между «замком» и берегом. Тут он внезапно перестал грести, потому что в ушах его прозвучал кроткий, музыкальный голос Гетти.