ЗвеРра
Шрифт:
Хотя (тут же вмешался дух противоречия) выманить кого-нибудь на живца — стариннейшая охотничья забава. Кабан, как пробка, сидел в зарослях у своей Канавки — поди, вымани. Он там каждую кочку знал, каждую ямку. А здесь можно было и так сделать: вот задрал кабан Последнюю Надежду ЗвеРры, обрадовался и устал. А тут ворота Пасти — хлоп! — и раскрылись. И волки съели его, тёпленького, живьём. Как медведя вчера. Просто и изящно".
Марк решил играть в Штирлица до конца, на одном клочке написал "ВОЛКИ", на другом "ЛИСЫ", на третьем "СОБОЛЯ". На лосей бумагу пожалел.
И снова задумался: так ли уж нужно было волкам ломать Пояс Безумия. Такой ли ценой?
Он придвинул бумажку со словом "ЛИСЫ", через плечо посмотрел на спящих барышень.
"Лисы вывернутся", — подписал он на обороте, решив таким образом зафиксировать, что он думает об итогах грядущего Апокалипсиса.
И написанное для Марка означало следующее: у лисиц самое гибкое в городе душевное устройство. Они изощрённы, коварны, сложны. Это-то их и спасает там, где ломаются и властные волки, и сильные зубры. Зубры не могут спасти тех, кто оборачивается, волки ходят по самой грани, но под бдительным оком безжалостного Лунного волка. А Ниса — в одиночку — играет обоими обликами, скрываясь в зверином обличье, когда страх переполняет человечье.
Обдумав всё это, Марк приписал на волчьей бумажке — "Волки всех выкрутят".
Проще говоря, всех убьют, одни останутся.
А вот чего ждать от соболей, он не знал. Черкнул: "Соболя — мутные".
Подошёл к астролябии, снял с гвоздика.
— У Шпака магнитофон, у посла — медальон… У лисиц — башмак. У соболей — астролябия? Прекрасный повод, а? — пробормотал задумчиво, взвешивая прибор на ладони.
Из-под кровати осторожно выкатился Птека.
Марк прижал палец к губам, призвая его к молчанию. Птеку тоже, видно, скрючило от лежания на полу, он не сразу поднялся. Когда же попытка встать увенчалась успехом, Птека, тихо охая, принялся разминаться.
Марк пальцем показал в сторону кухни. Птека согласно кивнул и на цыпочках пошёл к лестнице. Марк с астролябией — за ним.
На кухне можно было не молчать.
— Ты что-то придумал? — спросил с восторгом Птека, заинтригованный астролябией.
— Придумал кое-что, — подтвердил с ухмылкой Марк.
Птеку ухмылка встревожила:
— Надеюсь, не как с волками и черепом?
— Да нет, на этот раз всё тихо-мирно, — уверил его Марк. — Хочу раздобыть подарков для наших девиц, а то Диса меня съест. И дёрнул же чёрт за язык при ней о рюкзачке заговорить.
— А куда мы пойдем?
— К соболям! — махнул астролябией Марк.
— И тебе не жалко такую красивую штуку? — ахнул звеРрик.
— Для дела — ничего не жалко! — отрезал Марк.
Птека начал вздыхать, надеясь образумить Марка. Когда умывался, — вздыхал, когда приглаживал шевелюру — вздыхал, когда собирал на стол — взыхал опять же.
Марк был непоколебим.
Птека понял, что успеха не добъётся, перестал вздыхать и принялся завтракать.
По лестнице в кухню спустился разлохмаченный росомаха. В человеческом облике, с громадным медальоном на щуплой груди, точнее — на животе. Шуря заспанные глазки, небрежно помахал Марку с Птекой и устремился первым
— Доброе утро, Графч, — помахал ему в ответ Марк.
Поставил астролябию на стол и присоединился к завтракающему Птеке.
Росомаха же, не спеша, подошёл к зеркалу. Глянул в него мельком — и отступил к противоположной стене.
Зеркало было овальное, в резной деревянной раме. Росомаха начал приближаться к нему мелкими шажками. Искал нужное расстояние. Наконец, нашёл. (Марк решил, что Графч хочет видеть себя как на портрете — по пояс). Росомаха встал, подбоченясь. Повернулся к зеркалу одним боком, затем другим. Откинул гордо голову, брови свёл, взгляд сделал строгий.
Марк с Птекой наблюдали.
Росомаха пятернёй пригладил шевелюру. Не понравилось, разлохматил. Прямо на глазах она стала гуще, росомаха оброс львиной гривой. Удлинил бакенбарды. Скрестил руки на груди. (Марк прыснул). Скрещённые руки закрыли медальон, пришлось убрать. Росомаха зажал в кулаке золотую цепь, приподнимая подвеску повыше. Медведь всё ж таки был не в пример крупнее, пришлось укоротить цепь почти вдвое. Росомаха не растерялся, стянул медальон, свернул цепь двойной петлёй и заново прикрепил подвеску.
Вот так медальон лёг точно на грудь. Но росомахе и тут не понравилось. Теперь уже — любимое жонглерское трико непонятно-грязного цвета, в котором он щеголял, не снимая.
Марк начал верить, что росомаха облачится в новые одёжки — как лисички, переодевающиеся по сто раз за день — но Графч убил его веру на корню. Как выяснилось, трико его устраивало и цветом, и засаленными пятнами, просто он хотел, чтобы медальон лежал на голой груди. А горловина у трико была глухая.
На человеческом пальце росомахи возник острый звериный коготь, Графч без всякого трепета рванул им ткань от горла к пузу, словно вспарывая себя. В получившийся вырез опустил медальон, огляделся.
Результат, видимо, показался Графчу недостаточно мужественным — и на груди закурчавилась жёсткая чёрная поросль. Медальон утонул в ней, как гриб во мху.
Марк от смеха поперхнулся кашей. Графча это ничуть не смутило.
— Вот теперь я понял, кого мне ваш медведь напоминал, — сказал, отсмеявшись, Марк. — Генриха Восьмого, английского короля. Тоже мордатый был мужик, и глазки крохотные. Графч, заканчивай прихорашиваться и завтракай быстрее. Пойдём в город.
— А куда? — росомаха повернулся к зеркалу спиной, но (изогнув шею штопором) продолжал рассматривать себя.
— Сначала к жабкам. Вдруг они ещё не знают про медведя.
Птека аж зажмурился от удовольствия.
— И пусть попробуют нас свеклой накормить! — сказал он кровожадно. — Пусть попробуют…
Росомаха оторвался, наконец, от зеркала. Подошёл к умывальнику, осторожно (и весьма скупо) смочил в воде два указательных пальца и провёл ими по глазам. На этом его утренние водные процедуры закончились.
Марк покачал головой. Пообещал:
— Опять в баке выкупаю. Мы же теперь не одни живём. Что архивариус с Нисой подумают?