Звезда бегущая
Шрифт:
— Денежку заработать нужно, — говорит отец. — Понимаешь, нет? Мне денег не жаль. Но права подавать милостыню ты не имеешь, так как сам не зарабатываешь. Ясно? — Берестяков не отвечает, и отец повторяет: — Ясно, нет? Уяснил?
Он бросает в лежащую на земле засаленную, с разорванным козырьком кепку медную монету и говорит:
— Вот так! И больше чтоб я от тебя не слышал этих хныканий. Приучила Любовь Ивановна… Надо — сам подам. Тут их много сидит. Не каждому подавать следует. Тут и бездельников полно.
Это суббота, они идут в бани, в «мужское
До посадки на автобус, который должен был увезти Берестякова на аэродром, оставалось десять минут. Он стоял с женой возле крайней от выхода регистрационной стойки, кругом толпился народ — все уже без багажа, налегке, спрашивали друг друга: «Это на Свердловск? Здесь будет на Свердловск?» — а Берестяков, прислонившись к стойке спиной, стоял молча и только время от времени повторял привалившейся к его плечу жене:
— Да ты бы ехала домой, а?
— Ничего, ничего, я тебя провожу, — отвечала она, взглядывая на него, и подбадривающе улыбалась, щуря глаза из-под челки.
Они поженились восемь месяцев назад, когда он еще учился, собственно, заканчивал институт, защитил уже диплом, оставались только госэкзамены. После общежития, его длинных пропахших горелым луком и подсолнечным маслом коридоров, перенаселенной, душной тесноты комнат с четырьмя кроватями на десяти метрах, этой суматошной жизни у всех на виду жизнь в ее доме, с ее налаженным, спокойным и как бы даже деловитым ритмом, с ее уединенностью и замкнутостью, показалась ему какой-то сказкой, идеалом существования. Он отдыхал в ней, наслаждался, купался в ней — вот так, если точнее. И все вдруг разом образовалось, разрешилось: там, куда бы его послали по распределению, ждало бог знает что, бог знает какая новая неустроенность, неналаженность, здесь же все было в готовом, как бы в целлофан упакованном виде: езди на работу, работай, приезжай с работы, отдыхай, никаких проблем…
В зале было жарко и душно. Берестяков расстегнул пальто и сунул руки в карманы. Жена оттолкнулась от его плеча, встала перед ним, расстегнула и пуговицы пиджака.
— Давно надо было сообразить. Только ты в автобусе застегнись, там дуть может. Застегнись обязательно. Ладно?
— Ладно, ладно, — пробормотал Берестяков. — Соображу, не маленький.
— Ну, вы, мужчины, кое в каких вопросах хуже маленьких.
— Я в других, не в этих, — заставил себя пошутить Берестяков, и жена тут же обрадованно глянула на него из-под челки, положила руку ему на грудь и провела по ней ладошкой.
— Знаешь, Шур… ты только не обижайся, просто это важно. Я тебе что хочу сказать…
Она умолкла, снова взглянула на него и смущенно так, виновато улыбнулась.
— Ну-ну, — попросил Берестяков.
— Ты только не обижайся, обещаешь?
— Обещаю.
— Понимаешь… Ты такой человек… ну, ты всегда готов последнее отдать. И там… я не знаю, какие ситуации будут, станешь там делать что-то — заказывать, покупать… ты старайся все же свои деньги не расходовать. Если там, ты говоришь, у бабушки отложено. Ты ведь знаешь, сколько нам всего покупать надо, на всем экономим. Ты приехал — это самое главное, я считаю.
«Начинается посадка на рейс номер сто восемьдесят два, следующий до Свердловска», — объявили динамики, гулко разнося звуки по залу. Толпа вокруг зашевелилась, зашелестела билетами, подалась к выходу. Берестяков снял руку жены со своей груди и, глядя мимо нее, тоже стал доставать из кармана билет.
— Ну что ты засуетился, — сказала жена. — Еще только объявили, не сажают.
— Сейчас будут. — Берестяков все так же не глядел на нее.
— Обиделся. — Жена отступила на шаг и усмехнулась, горько и сожалеюще-мудро. — Пообещал понять — и обиделся.
— Я не обиделся. — Берестяков достал билеты, посмотрел на жену и отвел глаза. Темная ее, аккуратная челка матово блестела в рассеянном свете дневных ламп, и, прозрачно-карие, блестели глаза, чуть-чуть затененные на веках коричневым. — Я же сказал, что мы в убытке не будем, чего еще?
— Ну, вот и все. Все, — тряхнула челкой жена. — Как все просто! Только зачем нужно такое слово произносить — «убытки»? Действительно, прямо какой-то шкурницей себя начинаешь чувствовать. Надо видеть в словах тот смысл, который в них есть, и ничего не выдумывать.
От дверей потянуло ветерком, видимо, их открыли, и действительно, толпа еще больше подалась вперед; Берестяков наклонился, поцеловал жену в щеку и легонько оттолкнул от себя.
— Ну давай…
— Нет, не так, — проведя язычком по верхней губе, сказала жена. — Ну?
И сама обняла его, просунув руки под пиджак, влажно и горячо поцеловала в губы, потерлась щекой о его щеку.
— Тебе нельзя лететь туда таким расклеенным. Возьми себя в руки. Может быть, маме там плохо, тебе нужно будет утешить… Слышишь?
И от ее слов, от близости ее милого, чистого, родного лица Берестякову сделалось хорошо — горячо в груди и стыдно за себя, и он тоже обнял ее, поцеловал в шею, возле маленького, с розовой светящейся мочкой уха.
— Все, все слышу. До свидания.
— До свидания.
Берестяков поднял с пола портфель, в котором лежала на всякий случай смена белья, темная рубашка, зубная щетка, бритва, и они пошли к выходу, возле которого толпы уже не было, а проскакивали к автобусам такие же, как он, подзадержавшиеся одиночки.
— Отправляем автобусы, молодой человек! — крикнула контролер. — Не успеете, будете потом волосы на себе рвать.
Берестяков показал ей билет — и оказался по ту сторону порога, в тамбуре. Жена стояла, вздернув подбородок, ободряюще улыбалась.
— Такси возьми! — крикнул Берестяков.
Она согласно кивнула, сощурив глаза, и просительно подалась к нему.
— Шурочка, и если все же будет возможность, посмотри эти орешки для мамы, ладно? Если, конечно, не трудно будет, необременительно… Она так их любит…