Звезда моя единственная
Шрифт:
Он безраздельно царил только в сердце Мари Столыпиной, но это его нисколько не волновало.
Барятинский присутствовал при венчании наследника Александра Николаевича, а потом отбыл на Кавказ, где был прикомандирован к Кабардинскому егерскому князя Чернышова полку и назначен командиром 3-го батальона этого полка. Полк участвовал в большой экспедиции князя Михаила Семеновича Воронцова для разгрома ставки Шамиля в ауле Дарго.
Экспедиция оказалась неудачной. Правда, Барятинскому удалось в ней блестяще прославиться во время занятия Андийских высот, однако он был тяжело ранен в ногу. Награжденный орденом Святого Георгия 4-й степени, он вернулся в Петербург как раз «вовремя», чтобы присутствовать на свадьбе Ольги Николаевны.
Мари ожидала его приезда не радостно, а злорадно. Она любила Барятинского, конечно, любила, но слишком уж настрадалась по его, как ей казалось, милости, вернее немилости, чтобы оставались силы на сочувствие. Ей плохо – пусть и ему плохо будет!
А ей было плохо…
Перепархивая из одной постели в другую, она как-то вдруг, не тотчас, заметила, что ее презирают в свете. Нет, третировать ее за дурную славу никто не осмеливался: все-таки Мэри, герцогиня Лейхтенбергская, продолжала дарить ее своей дружбой, не желая слышать (и не слыша – никто не осмеливался с особой из царствующего дома сплетничать!) о ней ничего плохого, да и императорская чета неплохо к ней относилась. Александра Федоровна – за то, что Мари была сестрой незабываемого Бархата. Николай Александрович – за то, что она в своем тщеславии помогла избавить наследника престола от очень многих неприятностей. Кроме того, Николай, «первый кавалер империи», всегда извинительно относился к слабостям хорошеньких женщин, а Мари Столыпина была не просто хорошенькая – она была красавица!
Итак, никто вслух не осуждал Мари Столыпину за ее неоткровенное распутство и не осмеливался от нее отвернуться. О ней не судачили громко. Однако слава, дурная слава, вилась за ней, подобно дымку за огнем. Наверняка доходило что-то и до Столыпина, однако он предпочитал ничего не знать, ничего не слышать и не видеть.
Подарок судьбы, а не супруг!
Но Мари часто задумывалась: а что у нее есть, кроме этого «подарка судьбы»? Не продешевила ли она, продавшись Столыпину? О да, удалось отдать многие долги Трубецких, ее семья больше не бедствует, а сама она – одна из самых состоятельных женщин Петербурга, но… но у нее нет даже намека на счастье! У нее нет детей.
Посещения Мэри Лейхтенбергской, которая уже стала матерью, были для нее и радостны, и мучительны. Сначала Мари думала, что беда в ней, ведь она не беременела не только от Столыпина, но и ни от одного из своих любовников. Что характерно, она нарочно их подбирала среди самых красивых мужчин, как если бы надеялась на беременность, чтобы ребенок, буде он заведется во чреве ее, родился красавцем.
Не было никакого!
«Вот если бы Барятинский…» – упорно думала Мари, хотя совершенно непонятно, конечно, откуда бралась эта слепая вера и почему Барятинскому удалось бы засеять то поле, которое упорно оставалось неплодородным, несмотря на усилия столь многих сеятелей.
Так или иначе, мечтать Мари могла сколько угодно: Барятинского в Петербурге не было, и лишь только слухи долетали о нем с Кавказа. Но вот – но вот пришло известие о том, что он возвращается! Опять раненый, опять покрытый славой…
Правда, ходили слухи, что он должен ехать для поправления здоровья за границу, но увидеться все равно удастся.
Удалось.
Произошло это в доме графа Льва Сайн-Витгенштейна, за которого вышла замуж сестра Барятинского, подруга детских лет Мари – Леонилла. За это замужество Мари необычайно злилась на бывшую подругу. Во-первых, это было внешнее объяснение, «для других», – потому что Леонилла предпочла Сайн-Витгенштейна брату Мари, Александру Трубецкому, тому самому Бархату, к которому так благоволила императрица. Впрочем, злиться на это было тем более смешно, что Бархат уже был женат. Во-вторых – и в-главных, – злить Мари заставляла обыкновенная зависть. Леонилла, которая была, конечно, прелестна, но все уже уступала Мари красотой, стала женой высокородного графа, причем из прославленной семьи: Леонилла стала ее сиятельством, графиней Сайн-Витгенштейн, а она, Мари, – просто какая-то Столыпина…
К тому же Алексей Григорьевич постоянно болел, и Мари все чаще являлась на светские торжества одна. С одной стороны, это было удобно – не мешало кружить головы мужчинам. С другой – создавалось впечатление, будто муж просто не хочет ее сопровождать: не станешь же объяснять всем и каждому, что он вечно нездоров!
У самой Мари было здоровье отменное, она вообще не понимала, не знала, что такое болезни, и в глубине души была убеждена: мужчина должен страдать не от хворей, а только от последствий разбитого женщиной (преимущественно ею, Мари Столыпиной!) сердца. Или, на худой конец, от ран, полученных на войне. Как Александр Барятинский…
Мари думала о нем так много и так упорно, что даже не сразу поверила своим глазам, когда увидела. Подумала, что это – призрак, явившийся ей в игре зеркал, когда она вальсировала в бальной, огромной зале дома Сайн-Витгенштейна. Однако призрак мелькнул снова и снова, а потом и склонился перед Мари, приглашая на вальс.
…Если бы ей было пятнадцать, она непременно отказала бы. Нет, не навовсе – но соврала бы, что ближайшие два вальса у нее уже расписаны, вот разве что третий… и записала бы его в программку, заслоняясь ладонью, чтобы не выдать свое вранье. Когда Мари было пятнадцать, она отлично умела проделывать такие штучки с многочисленными поклонниками своей красоты!
Но сейчас ей было гораздо больше. И перед ней стоял человек, который был к ней равнодушен… но она не была равнодушна к нему! Что-то подсказало Мари: этот вальс будет не простым. Он будет для нее судьбоносным!
Не тратя время на слова, не отрывая глаз от глаз Барятинского, она положила руку ему на плечо.
Что случилось с ним, почему его вдруг повлекло к Мари, которую прежде он считал только достойной презрения, Барятинский и сам не знал. Неведомо, какие там причины вели его, но привели они их с Мари в общую постель, и если он давно позабыл их первый поцелуй на балконе дома Трубецких на Гагаринской набережной, то не скоро смог забыть о той буре зрелой, вызывающей чувственности, которую обрушила на него эта опытная, сильная, страстная и безудержно влюбленная женщина.
Как и всякий мужчина, тем паче военный, он привык брать крепости штурмом и ценил – или думал, что ценит – только ту победу, которая давалась дорогой ценой. А в этой крепости ему были распахнуты настежь ворота, его осыпали лепестками роз, ему курили фимиам, пред ним склонялись смиренно, от одного его слова зависели жизнь и смерть, в его честь раздавались приветственные восклицания и гремели оркестры, каждое его желание исполнялось, словно воля Провидения.
Это было ново. Это не могло не очаровать, не могло не возбудить – это очаровывало и возбуждало Барятинского до тех пор, пока он не заметил, что приветственные оркестры гремят что-то слишком уж громко. На весь Петербург!
Такое ощущение, что все всё знали уже на другое утро после той ночи, когда Мари ему отдалась. Знали в подробностях, в деталях, во всех тонкостях.
Осознав это и полагая, что вся штука – в болтливости слуг, Барятинский начал всерьез ожидать вызова от Алексея Григорьевича Столыпина, честь которого он оскорбил… думал, оскорбил тайно, а оказывается – явно. На месте Столыпина Барятинский и сам вызвал бы обидчика на дуэль незамедлительно, а такую жену, как Мари, просто убил бы… однако Мари была вполне жива, никто другой не знал этого так хорошо, как Барятинский, а обманутый супруг… он не только не прислал вызова, но даже и уехал в деревню – якобы поправлять вконец расстроенное здоровье.