Звезда моя единственная
Шрифт:
Многих книг она не могла найти на обычном месте. Потом поняла почему. Их потихоньку перенесла в свои комнаты Олли и поставила в шкаф во второй ряд.
Чтобы избежать скандалов, Мэри решила так же потихоньку, по одной, перенести книжки к себе. И вот вытащив первую – это была чудесная книга Михаила Дмитриевича Чулкова «Пересмешник, или Славенские сказки», она увидела в глубине шкафа тетрадь. Достала, открыла – да и ахнула: это был дневник Олли!
Мэри никогда не обладала достаточным терпением для того, чтобы вести дневник, однако Олли в детстве что-то такое записывала… Потом усидчивость изменила и этой emmerdeuse. То, что попало сейчас в руки Мэри, было не столько дневником в обычном понимании этого слова, а записями воспоминаний о тех или иных событиях. Олли писала по-французски. Мэри перелистала страницы и обнаружила, что ее имя повторяется там очень часто. Редкостная возможность узнать, что на самом деле думает о ней сестра! Стоять около шкафа и читать было невозможно, ее могли застигнуть. Поэтому, старательно пряча под шалью и книжку, и тетрадь, она перебежала в свои комнаты и, воспользовавшись одиночеством и тишиной, поспешно начала читать.
Насколько ей удалось понять, тетрадка начиналась с событий, которые предшествовали ее свадьбе.
Олли писала:
«Из любви к Саше и Мэри, которые не могли жить без развлечений, мы выезжали ежедневно, будь то театр или же балы. Иногда устраивались спектакли во дворце, и я могла, если не было ничего предосудительного в содержании пьесы, в виде исключения присутствовать при ее постановке. Примерно двадцать балов, в том числе и детские, на которых появлялись мы, все семеро: Саша – в казачьем мундире, Мэри – в бальном туалете, Адини и я – с лиловыми бантами в волосах, она – в коротком платьице и кружевных штанишках, я – в длинном платье, с закрученными локонами, – состоялись этой зимой. Я была уже ростом с мама. Костя появлялся в матросском костюме, два маленьких брата – в русских рубашках.
В два часа, после обеда, за которым подавались блины с икрой, начинались танцы и продолжались до двух часов ночи. Чтобы внести разнообразие, танцевали, кроме вальса и контрданса, танец, называвшийся «снежной бурей», очень несложный. Его ввел Петр Великий для своих ассамблей, которые он навязал боярам, державшим до тех пор своих жен и дочерей в теремах. Когда темнело, зажигались свечи в люстрах. Это было в то время, когда танцы, и особенно мазурка, достигали своего апогея. Никогда на этих празднествах не присутствовало больше ста человек, и они считались самыми интимными и элегантными праздниками. Только лучшие танцоры и танцорки, цвет молодежи, принимали в них участие. В пять часов бывал парадный обед, после которого появлялись еще некоторые приглашенные. Мама тогда немного отдыхала, меняла туалет и появлялась, чтобы поздороваться с вновь прибывшими. После этого общество следовало из Белого зала в длинную галерею, и празднество продолжалось с новым воодушевлением. Мама любила танцевать и была прелестна. Легкая как перышко, гибкая как лебедь – такой еще я вижу ее перед собой в белоснежном платье, с веером из страусовых перьев в руках.
Папа танцевал, в виде исключения, только в кадрили. В воскресенье перед постом на Масленице, ровно в двенадцать часов ночи, трубач трубил отбой, и по желанию папа танцы прекращались, даже если это было среди фигуры котильона. Папа принимал балы как неприятную необходимость, не любил их. Ему больше нравились маскарады в театре, которые были подражанием балам в парижской «Опера». Как Гарун-аль-Рашид, он мог там появляться и говорить с кем угодно. Благодаря этому ему удавалось узнать многое, о чем он даже не подозревал, в том числе и о недостатках, которые он мог устранить, и о необходимости кому-то помочь и даже облегчить чью-нибудь участь, так как ему случалось слышать о том, что родители иногда выдавали своих детей замуж или женили, руководствуясь только материальным расчетом. Это было так прекрасно в папа, что он всех людей оценивал по себе самому. Этим он действительно притягивал к себе людей. Кто пользовался его доверием, тот пользовался им неограниченно. Конечно, были и разочарования, – в конце концов, нет совершенства, – но ему было приятнее разочаровываться, чем жить не доверяя.
На одном из этих маскарадов папа познакомился с Варенькой Нелидовой, бедной сиротой, младшей из пяти сестер, жившей на даче в предместье Петербурга и никогда почти не выезжавшей. Ее единственной родственницей была старая тетка, бывшая фрейлина Императрицы Екатерины Великой, пользовавшаяся также дружбой Бабушки. От этой тетки она знала всякие подробности о юности папа, которые она рассказала ему во время танца, пока была в маске. Под конец вечера она сказала, кто она. Ее пригласили ко Двору, и она понравилась мама. Весной она была назначена фрейлиной».
Мэри усмехнулась не без ехидства: благонравная Олли вовремя поставила точку. Как будто папа не лишился рассудка из-за этой вроде бы некрасивой, но поистине очаровательной девушки! Его все втихомолку осуждают и делают вид, что он не навещает комнаты Варвары Аркадьевны и днем, среди дел, и среди ночи. Ничего не происходит! Но Мэри видела правду в лице отца. И сочувствовала ему, вспоминая слова, сказанные ей когда-то, сказанные с такой горечью: «Ты слишком похожа на меня… я должен винить только себя, нашу природу…»
Все втихомолку жалели мать. А она жалела отца… и себя. Сколько воды утекло со времен того разговора! Сколько раз ей казалось, что вот оно, счастье, так близко! А оно обмануло, так и прошло мимо…
Мысли потекли было привычной печальной чередой, но Мэри отмахнулась от них и продолжала читать, торопясь найти свое имя и пропуская те страницы, где не видела его:
«6 декабря в Петербурге, в церкви Эрмитажа, была торжественно объявлена помолвка. Мэри в русском парадном платье была очень хороша: белый тюль, затканный серебром и осыпанный розами, обволакивал ее. Мама сама придумала ее наряд. Он был так прекрасен, что с тех пор стало традицией надевать его во всех парадных случаях.
Мэри и в самом деле осталась в России; не потерять ее и приобрести такого милого и хорошего зятя делало нас всех счастливыми. Все, казалось, было к лучшему. Но общественность судила иначе: внук Богарне, принц по милости Наполеона, смесь французской и немецкой крови – что за странные элементы проникали в царскую семью! И Саша не видел тоже ничего хорошего в этом и писал о своих сомнениях из Италии, где он должен был оставаться еще некоторое время. Даже одна из теток разделяла его заботу о том, что великая княжна, остававшаяся со своим мужем в России, может только повредить благодаря своему влиянию. Бедный Макс! Он отдал сердце и душу совершенно чистосердечно, безо всякой мысли о том, что за заботы может вызвать этот его шаг. Он был красивым мужчиной, хорошим танцором и любезным кавалером, живым и веселым. Вначале гарнизонная жизнь причиняла ему некоторые трудности, так же как и более строгие правила жизни в Петербурге; у него дома царило гораздо больше свободы в общении людей из различных классов. До свадьбы оставалось еще шесть месяцев.
Мэри и Макс, эта совершенно откровенно друг в друга влюбленная пара, были для младших членов семьи постоянным предметом любопытства. Я, назначенная к ним «жандармом», видела свои обязанности в том, чтобы главным образом отвлекать от них внимание. Я располагалась, например, в другом конце комнаты таким образом, чтобы Костя и Адини сидели спиной к жениху с невестой, и рассказывала им необычайно длинную и интересную историю, которая тянулась все время, пока Макс был в Петербурге. В то время я была исполнена самых жертвенных чувств: ничто не казалось мне прекраснее того, чтобы отдать сердце и душу за того, кого любишь. Это чувство укреплялось чтением таких книг, как «Тереза, или Маленькая христолюбивая сестра», и ей подобных. История одной девочки, которая во времена Французской революции пошла на эшафот, чтобы спасти жизнь своей подруги, привела меня на вершину моей жертвенности. Если обстоятельства для жертвоприношения и не совсем подходили к случаю, то мне все же удалось этой трогательной историей вызвать у моей аудитории слезы. Мой рассказ был настолько трагичен, что меня попросили даже, чтобы я как-нибудь смягчила конец. Если мои чувства и мысли и были несколько экзальтированными, то все это оправдывалось тем благородным побуждением, которым они были вызваны».
Очень забавно. Или Олли в самом деле слепая, или пишет эти заметки, нарочно искажая всю ту боль, которую испытывала ее сестра? Мэри покачала головой. Ни одной минуты непосредственности, живого чувства не было между нею и Максом. Он всегда знал, что должен жениться на обесчещенной девушке, и это придавало их отношениям особенный отпечаток. Как будто встретились продавец и покупатель, и каждый боялся недодать или передать.
Единственное, что влекло их друг к другу, была непомерная чувственность, и если Олли в самом деле думала, что они украдкой пожимали друг другу руки в то время, как она уподоблялась Терезе, или маленькой христолюбивой сестре, то она еще большая дура, чем думала о ней Мэри. В конце концов они не дождались свадьбы, и если Макс был готов к тому, что получил, Мэри обнаружила, что в мужья ей достался человек с разнузданным воображением и немалым мужским опытом.