Звезда на содержании
Шрифт:
Но зачем, зачем это добродетельному, благообразному Константину Константиновичу? Ведь, если бы его посланец паче чаяния оказался схвачен, – конечно, скользкий он, что твой угорь, из любой сети уйдет, а все ж и на старуху бывает проруха! – он мог выдать своего работодателя. Страшный риск... ну, видимо, было у Хвощинского, ради чего на этот риск идти.
Ради чего же?
– Ну так что? – послышался нетерпеливый голос, вспугнувший размышления мадам Жужу. – Долго мне Аннетки ждать прикажешь?
Мадам Жужу глубоко вздохнула, набираясь решимости. Теперь главное – не показать виду, что она обо всем догадалась. Но что делать, что делать, о господи?! Признаться посланцу Хвощинского, что Аннета сбежала? Но Константин Константинович непременно потребует возврата денег, определенных на ее содержание. А также возврата долга. И денег по закладной... Ох, нет, это никак невозможно! Соврать, что она здесь, но сейчас занята с другим? Но этот опасный гость может не поверить и останется дожидаться, чтобы привести в исполнение страшный замысел...
Что делать?! Помоги, святая Мария Египетская, бывшая блудница, занимавшаяся греховным промыслом не по нищете, а удовольствия для!..
А впрочем, нет, не ей нужно молиться, а святой Фомаиде Александрийской, которая даровала людям освобождение от плотского исступления. Когда искушал Фомаиду нечестивый свекор, она ответила: «Если ты даже рассечешь меня надвое, я не отступлю от заповеди Господней». Всегда считала ее мадам Жужу унылой ханжой, исконной врагиней всех веселых девиц и блудодеиц, а сейчас вознесла молитву в сердце своем, да какую горячую: «Святая Фомаида, сделай милость, внуши этому нечестивцу отвращение к блуду и притону блудодеяния! Пусть бежит отсюда вон, себя не помня, ног не чуя!»
Однако то ли молилась мадам Жужу не слишком горячо, то ли святая Фомаида сочла ее просьбу неосновательной, а может, святая сейчас была занята кем-то другим – не суть важно, главное, что остуды и отвращения в глазах гостя не проблеснуло. Он по-прежнему был обуреваем желанием если не заполучить Аннету в постель, то разузнать о ней и ее судьбе все, что можно и нельзя.
И вдруг мадам Жужу даже вздрогнула от внезапно осенившей ее мысли. Ох, напрасно, напрасно она усомнилась в Фомаиде! Напрасно уподобилась маловерам! Все же похлопотала за мадам Жужу святая мученица, все же нис-послала ей озарение!
Она холодно поглядела на гостя и брезгливо поморщилась:
– Не напоминай мне об Аннетке! И сам думать о ней забудь! А коли снова увидишь этого гусара, то приглядись, не провалился ли у него нос!
– Какого гусара? – изумленно ляпнул гость, и мадам Жужу лишний раз убедилась в своей проницательности: конечно, все его рассказы были сущими россказнями!
– Какого-какого! – хмыкнула она. – Того, который тебе об Аннетке наплел.
– А почему у него нос провалиться должен? – никак не мог взять в толк гость.
– Да потому, что Аннетку твою кто-то заразил дурной болезнью! Слыхал про французку?
Гость хлопнул глазами, и его смазливая физиономия мигом стала тупой и неприятной:
– Иди ты...
– Вот ты и иди, – махнула на него рукой мадам Жужу. – Или прочь выкатывайся, или другую девушку бери, понял?
– Нет уж! – быстро сказал он и даже отпрыгнул несколько. – Да у тебя небось все девки заразные! Нет уж, лучше подальше отсюда! Подальше!
И с этими словами он кинулся прочь, словно наскипидаренный, и даже проститься забыл.
Впрочем, мадам Жужу укорять его в этом не стала.
Она была слишком занята тем, чтобы вознести благодарность Фомаиде Александрийской. Как видно, и эта унылая ханжа тоже может на что-то сгодиться!
Играли, как обычно, у Кравцовякова. Богатый промышленник, приустав сводить под корень заволжские леса, раз в месяц бросал свои артели, надзор за которыми требовал его постоянного присутствия, и наведывался в город N, где немедленно удовлетворял свою самую возлюбленную прихоть: устраивал сбор всех любителей карточной игры, которых в городе было, конечно, немало. Являлись все в штатском – Кравцовяков не терпел мундиры. На расставленных по всей просторной гостиной зеленосуконных и полированных, карельской березы, столах играли в макао, экарте, баккара, бульот, польский банчок, даже в старинный гальбцвельф, ну а пуще всего любим был Кравцовяковым и его гостями штосс, пусть и вышедший из моды в Москве и Санкт-Петербурге, но вполне еще процветавший в провинциальных городах. Что примечательно, Кравцовяков никогда не брал на себя роль банкомета, а предпочитал понтировать в равных с прочими гостями.
Константин Константинович Хвощинский тоже был сегодня тут. И ему не везло. Банкометом за тем столом, где он начал игру, обосновался Сергей Проказов, а этот молодчик обладал нечеловеческим везением в любой игре. Хвощинский подозревал, что именно таким образом Проказов поддерживал свое довольно роскошное, особенно по меркам провинциальным, существование, потому что никаких доходов с имения не хватило бы, чтобы так сорить деньгами.
Не везло, не везло Константину Константиновичу... И подрезал-то неудачно, – но карте уже было место, назад не возьмешь, – и Проказов в первом же абцуге убил и короля в лоб, и соника. Пока в игру вступали другие понтеры, Хвощинский несколько оправился от разочарования, особенно когда увидел, что и остальным не слишком-то везет, особенно русоволосому молодому человеку с помятым и растерянным лицом. Вроде бы Хвощинский видел его прежде, а может быть, и нет. Был он одет щеголевато, но до того небрежно, что только диву оставалось даваться, как можно этак обращаться с дорогой модной жилеткою, рубашкой с плоеной грудью и сюртуком отнюдь не триповым, а бархата самого лучшего качества, хоть и несколько испачканным. Педантичный аккуратист, Хвощинский недолюбливал нерях, особенно нерях хмельных, а этот молодой человек был, конечно, здорово навеселе.
«Пить надо меньше», – злорадно подумал Хвощинский, когда первый абцуг хмельного понтера окончился плачевно, и приготовился сызнова вступить в схватку с Фортуною, однако она, видимо, нынче вечером была не расположена к почтенным, положительным господам, так же, впрочем, как к подгулявшей молодежи, – все ее симпатии положительным образом сосредоточились только на одной персоне – Сергее Проказове. Слышал, слышал Хвощинский прежде, что ни одна дама не может устоять перед этим баловнем судьбы, – а нынче самолично мог в этом убедиться. И когда начали ставить в лоб вдвойне, в соник вчетверне, три карты в лоб целиком, Проказов убивал их с завидным постоянством, и ни одному понтеру так и не удавалось начать очередь. В конце концов Хвощинский принужден был признать, что бумажник его опустел. Он никогда не ставил в долг и, воспользовавшись тем, что правила штосса дозволяли каждому понтеру прервать игру в любую минуту, он встал из-за стола и ушел в угол гостиной, к столику с напитками. Плеснув в стакан изрядно коньяку, плюхнулся в кресло, протянул ноги к высокому камину, сложенному на английский манер и бывшему в этом совершенно русском доме несколько mal а propos et ridicule, и уныло задумался о том, что изменница Фортуна неблагосклонна к нему нынче не только за карточным столом. Это известие, которое принес из «Магнолии» Савка Резь, совершенно опрокинуло все его тщательно просчитанные планы. Поразительные новости, воистину! Анюта заразилась дурной болезнью и отвезена в деревню, чтобы там либо вылечиться, либо заживо сгнить! Что за чушь, в самом деле... Только такой недалекий болван, как Савка, мог в это поверить. Может быть, Константин Хвощинский и не смог бы вылечить ни одну хворь в мире, даже самую обыкновенную простуду, а все же даже он знал, что всякая болезнь имеет свое развитие, причем не столь скорое. В молодые годы ему случилось как-то раз оказаться не довольно осторожным... исцеление стоило немалых денег, а еще больше страданий. Он не любил вспоминать об этом моменте своей жизни, прочно похоронил его под наслоениями последующих событий, однако сейчас воспоминание оказалось чрезвычайно кстати. Со времени заражения до времени проявления самых первых признаков прошло никак не менее трех недель. Однако Анюта не пробыла у мадам Жужу и недели! Совершенно немыслимо за это время было заразиться, заболеть и быть отправленной в деревню. Мадам Жужу врала, причем весьма глупо. Ведь проверить ее ничего не стоило... кабы знать, где та деревня! Болван Савка не удосужился об этом спросить. Да и вообще, этот Резь оказался вовсе не столь востер, как расписывал Данила и как он сам себя выставлял. Не востер, зато груб не в меру! Хвощинский с невольным содроганием вспоминал угрозы Савки, которому он не уплатил и четверти обещанной суммы. Дело-то не сделано, за что же платить?! Но Савка думал иначе, и Хвощинский понимал, что нажил себе в его лице преизрядного врага.
Словом, все было неладно и неопределенно, а пуще всего на свете Константин Константинович ненавидел именно неопределенность. Он и без того находился в самом дурном расположении духа, а тут еще столь грандиозный проигрыш... А ведь немалое, очень немалое время пройдет, прежде чем он сможет поправить свои дела!
Хвощинский призадумался о хлопотах, которые ему предстояло предпринять, чтобы это произошло. Их будет множество, что и говорить... Зато и выигрыш будет огромен. Настолько огромен, что ему больше никогда – ни-ког-да! – не придется заботиться о карточных проигрышах. Он может позволить себе швыряться деньгами направо и налево, делать какие угодно ставки... и карман его не оскудеет.