Звезда предков (Приключения Чиптомаки)

Пронин Игорь Евгеньевич

– Изгнанник, который знает, сколько раз мой покойный сын должен был стучать в ворота?
– тише поинтересовался хозяин.
– Что ж, я дам тебе приют на одну ночь, если ты чист.

Ворота заскрипели и приоткрылись. В образовавшуюся щель ударил свет, исходящий от факела в руке полного человека среднего роста с черными волосами и седой бородой.

– Я чист, как заповедовал людям Всевышний, но со мной дикарь. Мой раб не мыт, но оставлять его у ворот опасно.

– Вот с кем ты теперь водишь дружбу?
– фыркнул отец Абу-Салтана.
– Что ж, пусть твой раб спит во дворе, я укорочу у хунди веревку.

– Мой раб хочет спеть тебе и твоим благословенным женам песню о далеких странах. Не послушаешь ли его?

– Нет, он разбудит мне детей, - решительно отказался хозяин, шире открывая ворота и впуская путников за забор.

– Он готов умолять тебя на коленях, - продолжал Абу-Салтан уговоры.
– Мой грязный раб готов умереть, лишь бы его выслушали.

– Твой раб не только грязный, но и наглый тип!
– нахмурился отец, всплеснув руками.

– Он смиренно просит...

– Пусть поет. Но клянусь Всевышним, я убью его вот этими руками, если мне не понравится его дикая песня! Идите в дом, я закрою ворота...

Чиптомака едва передвигал ноги после такого разговора. Слово имама свято... Что же будет, если песня не понравится? Абу-Салтан и не подумает защитить старика, а до Салакуни не докричишься. А песни-то и нет никакой, так, одни мысли...

– Иди же, старая обезьяна, не спотыкайся!
– пихнул его в бок имам.
– Поднимайся в доме на второй этаж, но не выше!

Чиптомака поднялся на высокое крыльцо и вошел в распахнутую дверь. Здесь было темно, но луч света, падающий сверху, освещал лестницу. Робко оглядываясь, старик ступил на очень чистые, ровные ступени и тут же застеснялся своих грязных ног.

– Иди же...
– прошипел Абу-Салтан.
– Второй этаж, не выше!

Старик, стараясь унять дрожь в коленях, поднялся и застыл, увидев в просторной комнате, ярко освещенной стоящими по углам плошками с горящим маслом, пять женщин. Все они по обычаю имамов закрыли лица, опустив на них полупрозрачные покрывала из легкой материи.

– Стой, не шевелись...
– сквозь зубы буркнул имам.
– Слава Всевышнему, все ли в вашем доме здоровы?

– Все, - ответила одна из женщин за всех.
– Слава Всевышнему.

– Поклонись, раб.

Чиптомака не сразу понял, что последние слова адресованы ему, и заслужил этим крепкий подзатыльник.

– Ну и вонь...
– снизу поднялся хозяин.
– Жены, хотите ли вы спать?

– Нет, - с легким поклоном ответила та же женщина.
– Слава Всевышнему, мы не устали.

– Неужели вы останетесь, чтобы выслушать дикарскую песню, которую споет нам это грязный вонючий раб?

– Мы останемся, - повторила женщина, а ее соседка тихо добавила:

– Нам интересно...- Он может разбудить детей, - предупредил хозяин.
– У народа хозулуни грубые, хриплые голоса. Что ж, изгнанник, чей путь начертан Всевышним, пусть твой раб начинает.

– Сядь туда и пой!
– Абу-Салтан указал Чиптомаке на угол.

Стараясь не задеть плошку с горящим маслом, старик устроился на жестком полу и подогнул под себя ноги. Хозяин вышел на середину комнаты, повернулся спиной к женам и тоже сел прямо на доски. Женщины как по команде повторили его движение. Последним уселся Абу-Салтан и небрежно взмахнул рукой.

– Пой, раб! И помни, что с тобой произойдет, если твоя песня будет плоха!

"Я тебе это припомню," - мысленно пообещал ему Чиптомака, - "обязательно припомню, вот увидишь. Ты еще не знаешь старого лэпхо!"

Он взял несколько звучных аккордов, которые на трех струнах получились не совсем такими, как ожидалось, и затянул песню. Несколько минут, в течении которых гордый изгнанник устлал Вилли-Шат трупами и заставил всех себя бояться, в комнате стояла тишина. Лэпхо, как и договаривались, смотрел только на гуоль и старался не думать о слушателях, чтобы не сбиться с ритма.

Потом при каждом его "и-эмма" стал слышаться легкий щелчок, затем к нему прибавилось тихое похлопывание. Когда женщины вдобавок стали еще и хихикать, старик не выдержал и осторожно скосил на глаза. Все пятеро развалились за спиной мужа, приподняли с лиц покрывала и вовсю гримасничали. Чиптомака про себя отметил, что женщины имамов действительно имеют более светлую кожу. Возможно, оттого, что никогда не показывают лиц солнцу.

Абу-Салтан заметил взгляд старика и тихонько зашипел. Чиптомака поскорее опять уткнулся в свой верный инструмент. Смех нарастал, в конце концов расхохотался и хозяин. Лэпхо вопросительно взглянул на имама - что делать? Не пора ли попробовать удрать?

Но тот сделал успокаивающий жест, потом поднялся и низко поклонился хозяину.

– Достаточно ли тебя повеселил мой раб, о благочестивый Али-Салтан?

– Достаточно, слава Всевышнему!
– ответил хозяин и опять засмеялся.
– В жизни не слышал большей чуши! Это же надо, так врать! Зульфи, принеси ему лепешку и молока! А ты, гордый изгнанник, скажи, зачем явился домой?

– Я ступил на путь борьбы с шайтаном, отец, да благословит Всевышний мой меч...
– склонил голову очень довольный Абу-Салтан.

– Кстати, о мече! У тебя прекрасное оружие, оно очень дорого стоит. Где ты раздобыл его?

– У меня много оружия из металла, я жил на востоке, там его находят в древних городах белых имамов, которые поглотила пустыня.

– Что?
– Али-Салтан выпрямился.
– Белые имамы? Их города? Ты уверен?

– Да, я видел мертвецов, - еще ниже согнулся имам.
– Я имею много оружия и других предметов из мертвых городищ. Но это богатство не со мной, оно осталось в городе Вилли-Шат. Сюда я пришел, потому что случилась беда, и каждый правоверный имам должен помешать шайтану.

– Что стряслось?
– хозяин даже чуть пододвинулся к сыну.
– Только давай договоримся сразу: мой дом закрыт для тебя. Я могу попытаться убедить совет, что прошло уже достаточно времени, и ты сможешь поселиться на берегах Квилу. Но между нами лежит некая тайна, да простит нас обоих Всевышний...
– Али-Салтан покосился на лэпхо.
– Ты знаешь, о чем я говорю.

– Будь по твоему, отец.

– Хорошо. Теперь расскажи, что случилось.

– Раб! Пой вторую песню!

Чиптомака, уписывающий мягкую лепешку с молоком, возмущенно посмотрел на имама. Однако лицо Абу-Салтана стало таким суровым, что старику ничего не оставалось, как проглотить кусок, отложить еду и опять взяться за гуоль.