Звездное вещество

Черненко Евгений Иванович

Юлия ”

Первым порывом у Величко после прочтения этого письма было ехать немедленно в Таганрог. Но он встретился взглядом с Женей и сразу понял, каким это окажется предательством. "Пока Женя оживает в моей памяти, – подумалось ему, – Она на самом деле жива, потому что вместе со мною еще принадлежит к этому миру в этом вот мгнове­нии. Ведь я – это действительно наполовину она, так много она смогла преобразить во мне. Жестоко было бы загонять ее в беспамятство, во тьму".

И снова "арабский скакун" унес Величко в мир его дела, такой же реальный и живой для него, как беседы с Женей... Здесь, такие знако­мые, стояли выращенные им и его сотрудниками ряды уравнений. Те­перь в этих садах редко вырастало что-нибудь новое, как редко случа­лись здесь и порубки, хотя в

одночасье свершалось то и другое, и это всегда означало, что сделан еще один шажок к раскрытию секрета "чистого термояда"... "Арабский скакун" нес дальше. Тропки точных формулировок и широкие дороги основных положений теории выво­дили на большое, активно возделываемое Опытное поле. Здесь, колеб­лемые ветром переменных вводных условий, ветвились эксперимен­тальные кривые, и в них зрели цифровые семена будущих новых посадок. А дальше за Опытным полем простирались дикие и непрохо­димые, как бразильская сельва, пространства непознанного. Как раз на границе между сельвой и Опытным полем свершались самые драма­тические события...

"Черт возьми! – остановил он себя. – Зачем только я нагоражи­ваю все эти метафоры? Даже просто факт собственного усаживания за рабочий стол вдруг расцвечивается этими художествами. Зачем эта детская игра?" И тут же возмутился: "Как это – зачем? Ведь стоит мне остаться один на один с бесстрастным и сухим миром логики, и я ста­новлюсь бессильным и гибну, как дождевой червяк на сухом асфальте. Поэтому – да здравствуют метафоры, если они ведут нас к цели! Неси "арабский скакун"!.. В этом лучшем из миров никакая истина – объек­тивная или субъективная, абсолютная или относительная – не может быть вмещена вся без остатка в логическую формулировку, математи­ческое уравнение или чувственный образ. Такова природа познания. Но если бы надо было отдать предпочтение чему-то одному, то я бы отдал его..." Тут он задумался: "Чему из них?" И радостно определил­ся: "... их живому полнокровному гибриду, способному, к тому же, давать потомство! Именно к генерации таких гибридов меня приспо­собила природа. Так почему я должен этого стыдиться?"

Работа, которую в последние годы выполняла лаборатория, не тре­бовала от Величко непременных озарений, выводивших, как бывало, из самого безвыходного тупика. Но она по-прежнему требовала от него по­строения в воображении, точнее сказать в душе, постоянно живущего, точного, но изменчивого, динамического стереотипа, учитывающего ты­сячи связей явлений и величин между собой. И его образное метафориче­ское мышление, его способность самозабвенно вживаться в физическое событие стали, пожалуй, еще изощреннее. Он поражал более молодых "термоядерных волков", даже и Латникова, способностью видеть "на три сажени вглубь" и точно выбирать направление ближайшего приложения сил своей лаборатории.

Пожалуй, он не смог бы сам с такой изящной логической цельно­стью разработать математическую модель им же самим угаданного явления, как это удавалось Герману Васильевичу Латникову. Не смог бы следом создать и программу для цифрового моделирования на ЭВМ. Не взялся бы он помигать и Дмитрию Петровичу Бубнову в кон­струировании очередного лабораторного макета, а тем более – давать советы Юрию Михайловичу Серегину в части построения эксперимен­тальных методик. А еще ему недоставало собственной, внутренней, критики, и "арабский скакун", случалось, заносил его к черту на ку­лички. И чтобы вернуть шефа из тех дальних мест, оказывалось -увы! – недостаточно латниковского сарказма. Здесь бывал нужен та­кой, как у Дмитриева, беспощадный "взгляд василиска", чтобы всякая неправда вяла на корню. Затем-то Величко и ездил время от времени к этому, даже и с виду очень желчному человеку, который втравил его когда-то в "нейтронное дерби"... Вспоминая Стаднюка и иже с ним, Величко думал: "Нет, не в том, дорогие товарищи, смысл научного творчества, чтобы собрать вместе кучу народа по принципу "незаменимых у нас нет" и далее так называемой "организационной волей" выдавливать из них результат, как пасту из тюбика. Нет, не в том!.. А в удивительном принципе человеческой дополнительности, которым и сильны сейчас мы, синявинские "термоядерные волки".

Это было похоже на чувство отца, осознающего, что у него хо­рошая семья. Настоящее же личное и безраздельное счастье испытывал он, когда приходило в голову стоящее после очередных му­чительных поисков. Более того, именно по особенному, счастливому, волнению он и отличал ценную находку. Так было и в тот раз... Он проводил своих

на электричку и уселся за работу. И вдруг представи­лось ему, что он еще совсем юный Сашко, несущий воду на коромысле из Котовой балки, но одновременно и доктор технических наук Велич-,' ко, решающий вечную свою задачу о динамической устойчивости сгу-стка звездной материи. Вода в его ведрах плескалась через край. Он останавливался, давал ей успокоиться и шел дальше. И начиналась игра. Вода снова колыхалась в ведрах со значительной амплитудой, но не выплескивалась, потому что весь смысл той давней игры и состоял в том, чтобы так подобрать ритм шагов и фазу раскачиваний своего те­ла, чтобы вода из ведер не пролилась... Сегодняшним разумом он по­стигал в тот момент нечто еще более неустойчивое и прихотливое, чем готовая пролиться вода. Сжатый до невероятной плотности и, тем не менее, яростно живущий в кратком миге своего бытия неустойчивый сгусток звездного вещества, и электромагнитное поле УТС-реактора, колеблющее его в своих ладонях, как горячий оладышек при темпера­туре 160 миллионов градусов... вот тут и ощутил он счастливое волне­ние, прежде чем в осознанном виде явилась мысль: "Сигналами оттуда, из сгустка, суметь корректировать электромагнитное поле уип-эффекта в нужную сторону!.." Ему увиделось уже уравнение, описывающее такой самоорганизующий процесс. И УТС-реактор на этом принципе, одномоментно пригрезившийся ему следом, был так же мало похож на циркотрон, как мало похож ветровой простор иппо­дрома, рассекаемый "сгустком" очередного заезда, на крошечный круг цирковой арены с послушными лошадками, бегущими по кругу.

На следующий день он поехал к Дмитриеву. Был конец 1991 года. В замусоренной Москве было тоскливо. Дмитриев пыхтел и хмурился, как недоверчивый гурман, пытающийся отличить зернистую икру от искусной белковой имитации. Наконец сказал с нескрываемым огор­чением:

– Видит Бог, Александр Николаевич, я не в силах "выпотрошить" эту вашу идею. Она безупречна, как творение Моцарта. Здесь ни уба­вить, ни прибавить. Поскорее стройте экспериментальную установку. Вы у цели!

...К марту 92-го стало уже совершенно очевидно: финансирова­ния оборонных программ ожидать не приходится. Других источников финансирования работы тоже не было видно. В стране с "поехавшей крышей" никому уже не был нужен компактный и чистый источник даровой энергии, лежащий в эскизных чертежах на столе Величко. Ни единой "железки" сделать уже не удавалось. Механические цеха НИИ и завода переключились на изготовление замков, автозапчастей, садо­вого инвентаря и прочего ширпотреба, чтобы хоть как-то обеспечить рабочих зарплатой... Нешибко богатая до этого, зарплата сотрудни­ков Величко сделалась вообще смехотворной. Один за другим люди стали уходить...

– Пишите монографию, Александр Николаевич, – сказал Козлов, новый директор синявинского НИИ. – Материалы все придется рас­секретить. Я распоряжусь, чтобы вам выделили для этой цели персо­нальный компьютер "Пи Си Эй Ти" – очень удобная вещь. Наши аме­риканские друзья сильно обошли нас в этой области электроники. Но, кажется, вам есть что показать миру в области управляемого термояда, не так ли?

Другого не оставалось. Мы уже знаем, каких душевных мук все это стоило Величко, и только писание мемуаров вывело его из тоски... Но всему приходит конец. Кончилась и эта полоса его жизни.

В воскресенье приехала Даша. Приехала одна, собираясь устро­ить стирку. Взглянула на пустующую великолепную столешницу "арабского скакуна", спросила огорченно:

– Мемуаров али не пишешь больше?

– Нет, Дарьюшка, запал кончился. Да я и монографию закончил. Вся теперь сидит на дискете в компьютере.

– Не боишься, что продадут дискетку за океан?

– Продадут, собаки, для того и рассекретили. Оно вроде бы и не жаль – американцы скорее опубликуют и работу лихо продолжат. Жаль, что продадут задешево. Неужели задумается кто-нибудь, чего нам с "термоядерными волками" это стоило! И ни цента нам с ребята­ми не перепадет, можешь быть уверена.

– Грустно. У Чехова вишневый сад продавали. Сто лет не про­шло – продается яблоневый, в котором и твоя яблонька со зреющим наливным яблочком. Слушай, а этот свой последний секретик, кото­рый в "железках" реализовать не удалось, ты небось тоже выложил, наивная душа?

– Выложил в виде гипотетического проекта с рекомендациями, как это реализовать.

– Ты неисправим, дорогой романтик! Мало тебя учили твои "акулы"? Кстати, давно хочу спросить, как поживает Георгий Ивано­вич Стаднюк? Где Селезнев?