Звездные крылья
Шрифт:
Но отступать было поздно. Сделай она движение назад, прояви хоть на секунду свой страх — все погибнет.
Но продрогший ефрейтор не был склонен вдаваться в глубокие наблюдения. Сотни людей проходили перед ним каждый, день, и эта служба осточертела ему до одурения. Он искоса поглядел на справку, спросил, куда идет Соколова, и махнул рукой. Штамп гестапо имел для него куда большее значение, чем все подозрения вместе взятые.
Вера Михайловна сказала «спасибо» и пошла вдоль моста. Шла она медленно, заставляя себя не торопиться, удерживаясь от желания побежать, но каждый шаг казался ей последним. Вот сейчас
Мысль эта была настолько страшна, что шаги участились сами собой, но Соколова снова одернула себя. Она должна идти не торопясь, спокойно. Ни одним движением она не имеет права проявить свои чувства.
Внизу чернела днепровская вода. У берегов река уже замерзла, но на быстрине еще бурлила, еще не хотела покоряться белым окутывающим ее цепям. Волны набегали на тяжелые понтоны и с треском обламывали наросты льда. Соколова приближалась к другому берегу, где тоже стояла немецкая застава, и снова холодок тревоги и неуверенности заныл в груди.
Но на этот раз опасения оказались напрасными. Документов у нее даже не спросили. Ведь ясно — на правом берегу она показывала их, а кому охота еще раз выставлять на ветер лицо — и без того холодно.
Через несколько минут, еще сама не веря в свое счастье, Вера Михайловна энергично шагала по шоссе, стараясь как можно быстрее отдалиться от мостов, от гестапо, от Киева. Некогда расстояние до завода она проезжала менее чем за час: кто знает, сколько времени займет это теперь? Какая-то грузовая машина догнала ее. Соколова помахала рукой, машина не остановилась. Напрасная надежда. Придется идти пешком…
Вечер понемногу опускался над перелесками, а Соколова все шла. Наконец, перед ней показалось село. Она постучала в двери крайней хаты — никто не ответил. В соседнюю хату тоже не пустили, кроме того — еще выругали. Люди, напуганные немцами, попрятались, боялись открывать дверь. Вера Михайловна сделала еще несколько попыток, но, убедившись, что ничего не получится, пошла дальше.
Уже наступила ночь, а она все шла изнуряющей дорогой, не чувствуя ни рук, ни ног. Устало и ныло все тело. Когда ноги ее совсем окоченели и перестали слушаться, пришлось остановиться. Полусожженная скирда чернела неподалеку от дороги. Соколова свернула к ней, уже мало соображая, что делает. Она зарылась в мерзлую, пропахшую дымом солому и погрузилась в забытье.
Утром она вскочила и какое-то время не могла сообразить, что с ней и как она тут очутилась. Но почувствовав страшную боль в ногах и в раненом плече, вспомнила все, выбралась из соломы и снова пошла к своему заводу. Теперь чаще приходилось останавливаться для коротких передышек, силы постепенно оставляли ее, и ноги стали деревянными. Так миновал день, прошла ночь, и под вечер третьего дня она издали увидела завод.
Новые мысли и сомнения овладели ею. Хорошо идти, зная, что ты придешь домой, где ждет тебя отдых, дружеский привет, теплая постель. А что ее ждет на заводе? Но все-таки идти нужно. Если и есть у нее друзья, то они находятся там.
Она прошла мимо разрушенных, развороченных тяжелыми взрывами корпусов. Ни движения, ни звука. Жизнь ушла отсюда вместе с машинами и рабочими. Остался ли кто-нибудь в поселке? Возможно, что и там никого нет? Может быть, напрасно добиралась сюда Вера Михайловна?
Ока поглядела вдоль улицы. Высокие
Вот в этом доме, на третьем этаже была некогда ее квартира. Тут жила она счастливо много лет. Кто же там теперь? Дверь на балкон распахнута, а во второй комнате выбиты окна.
Соколова еще раз оглянулась. Никого не видно. Не лучше ли крикнуть, позвать? Не может быть, чтобы вымер целый поселок.
Соколова подошла к дому, в котором жила до воины, поднялась на третий этаж. Где-то в глубине души таилась мысль, что, пожалуй, опасно появляться в своей старой квартире. Если будут ее искать, то прежде всего здесь. Но усталость взяла верх. Будь что будет!
Вера Михайловна толкнула знакомую дверь (она легко поддалась) и вошла в переднюю. Пустыней и холодом пахнуло на нее от знакомых стен. Она прошла в комнату и чуть не заплакала. Хоть и понимала, что ничего, конечно, не могло сохраниться, но такого разгрома и представить себе не могла. От всей мебели осталась только старая тахта, но и с нее кто-то сорвал обивку, и голые пружины торчали из-под оборванных веревок.
Соколова подошла к балкону и закрыла дверь. В комнате стало уютнее. Потом села на тахту, закрыла лицо ладонями и застыла неподвижно, не зная, что делать, кого искать и как вообще жить дальше.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Инженер Кервуд прибыл на завод прямо из Америки. Это был обмен инженерами для передачи опыта самолетостроения. Он делал вид, что реактивные самолеты его не интересуют. Во всяком случае в ту часть заводской конторы, где был размещен Киевский институт стратосферы, он не заглядывал. Зато завод, выпускавший истребители, он изучил как свои пять пальцев. В Америке, на авиационном заводе в Детройте, также в порядке обмена очутился наш инженер Матяш. Он тоже с первых же дней изучил весь завод и понял, что ничему новому здесь не научишься. Однако в производственных процессах американцы добились многого, поэтому Матяш считал целесообразным задержаться в Америке.
Обо всем этом он написал Крайневу да еще добавил, что американцы, хотя и встречают, приветливо, практически к настоящему производству допускают не очень охотно. «Дают себя чувствовать капиталистическое мировоззрение и конкуренция», — писал Матяш.
Получив письмо, Крайнев решил отозвать Матяша из Америки. Гораздо больше пользы он принесет на заводе, в Советском Союзе.
Крайнев как раз обдумывал ответ, когда к нему в кабинет, впервые после знакомства, пришел мистер Кервуд. Они поздоровались как старые знакомые, и Кервуд непринужденно развалился на стуле.
— Нашел много интересного на вашем заводе, — сказал Кервуд и закурил папиросу. — Должен признаться, в Америке я не представлял себе ничего подобного. Это значительно лучше, чем я предполагал, но все же это не работа для такого инженера, как вы.
Крайнев внимательно посмотрел на Кервуда, стараясь сразу определить основную линию разговора. У американца явно было другое на уме, тщательно, правда, скрытое за громкими фразами. Крайневу даже показалось, что он уже когда-то слышал такие же или подобные этим слова. Но где он их слышал, вспомнить никак не мог.