Звездные крылья
Шрифт:
— Разрешите? — протянул руку Дорн.
Она отдала чертеж, и в это мгновение ослепительная искра блеснула в комнате. Соколова вздрогнула и оглянулась. В углу стоял фотограф с. аппаратом.
— Ваш патриотический поступок не мог остаться не зафиксированным для будущих поколений, — уточнил Дорн, — а теперь перейдем к делу. Я уполномочен предложить вам должность директора Государственного института проблем стратосферы. Мы хотим, чтобы вокруг вас объединились все ученые, которые имеют отношение к этому вопросу… Война скоро кончится, и вы должны понять, насколько важно здесь, на месте, иметь уже готовый коллектив, способный разрешать довольно сложные задачи.
Вера Михайловна поняла все. С ее помощью фашисты хотят собрать ученых, возможно, даже начать работу. Ну, на это они могут не рассчитывать!
— Я попросил бы вас, — так же любезно продолжал Дорн, — ознакомиться с текстом этого обращения ко всем ученым Советского Союза, к тем, которых мы уже освободили, а также и к тем, которых незамедлительно освободим.
Вера Михайловна прочитала подлую писанину и разорвала ее.
— Вот мой ответ, — сказала она.
— И все же мне кажется, вы измените свое мнение. — Дорн все еще оставался любезным. — Обдумайте. Даю вам несколько дней. Надеюсь, что уже завтра вы будете более благосклонны к моим соображениям.
— А что произойдет завтра?
— Пройдет время, — ответил Дорн, — а время большой мастер менять мнения и убеждения…
— Вспомните Юрия Крайнева…
— Желаю вам всего наилучшего, — Дорн поднялся со своего кресла, — я и не ожидал от сегодняшнего разговора иного результата, но не сомневаюсь: скоро все изменится.
В дверь постучали.
— Войдите, — сказал Дорн, и на пороге выросла фигура гестаповского солдата. Он подошел к столу и положил перед Дорном лист бумаги.
Дорн слегка кивнул. Солдат вышел. В молчании ждали женщины, пока начальник прочтет сообщение. Соколова с удивлением наблюдала, как во время чтения менялось лицо Дорна. Оно становилось все более бледным. Казалось, глубже ввалились глаза, а щеки запали еще больше.
Дорн дочитал, пожевал губами, как бы обдумывая прочитанное, потом молча протянул бумагу Любови Викторовне. Та прочла и точно так же изменилась в лице.
Сообщение о разгроме немцев под Москвой не могло порадовать фашистов. Более того, оно на какое-то время лишило их уверенности, но только на время., Они могли думать о случайности, ссылаться на «генерал-мороза» и на подобную чепуху. Поэтому замешательство продолжалось минуту, не больше. Дорн первый взял себя в руки.
— Ничего не случилось, — сказал он так, будто Вера Михайловна его о чем-то спрашивала, — ничего не случилось, — повторил он. — На чем мы остановились? Ага… Очень прошу вас поразмыслить… Желаю всего лучшего. Можете идти.
Это была, пожалуй, самая трудная ночь из всех проведенных ею ночей после того, как Вера Михайловна покинула гостеприимную хату Оксаны Коваленко. Что же теперь делать? О том, чтобы подписать обращение или идти работать к немцам, конечно, не могло быть и речи. Но это значило, что ее снова вернут в концлагерь или просто расстреляют. Что ж делать? Тянуть? Оттягивать время. Ну, день, ну, два, а дальше тянуть невозможно… Кстати, почему это сегодня не пришла домой ее хозяйка? Может быть, боится, чтобы Соколова не убила ее ночью? Справедливое опасение. Если уж суждено умереть, так хоть не зря…
Потом мысли ее снова перескочили на чертежи… Как попали они в руки Дорна? Кто старался их сохранить? Так ни до чего и не додумавшись, она заснула поздно ночью и проснулась от веселого голоса Любови Викторовны. Немка бесцеремонно вошла в комнату, размахивая газетой.
— Теперь вы одна из самых популярных женщин Украины, — сказала она, — Смотрите, как прекрасно вы получились на фото.
Соколова взяла газету. На первой полосе напечатано было обращение, которое она вчера отказалась подписать и на котором стояла ее подпись. Немного в стороне на фото отчетливо видно было, как она — Вера Михайловна Соколова — протягивает Дорну чертежи.
Фотограф, вероятно, был высокой квалификации, фото получилось отличное. Отчетливо видно, что передается именно чертеж.
— Как вы смели поставить мою подпись? — крикнула Соколова.
— А разве вы сами ее б не поставили? — насмешливо спросила Берг.
— Никогда!
— Это уже не имеет никакого значения. За вас, уважаемая Вера Михайловна, решили мы. Я немного не понимаю вашей неблагодарности: не забывайте, ведь это я спасла вас! Людвиг фон Дорн дал вам несколько дней на размышление, и я ничуть не сомневаюсь в вашем согласии.
— Напрасно. Этого не будет никогда! Вы слышите?.. Я…
— Что «вы»? Ну что вы можете сделать. Единственное, что вам остается, — стать директором нашего института и собрать вокруг себя всех инженеров. Подумайте сами: наша газета с фотографией отрезает вам все пути к возвращению. Доказать, что не вы передаете нам чертежи, — невозможно. Мальчик, который нес их через фронт, убит. Значит, отдали их нам вы сами. Интересно, как к этому отнесся бы тот же Крайнев, если бы вы встретились с ним? Теперь я перестану за вами следить. Никто вас не будет сопровождать, у вас нет иного пути, только с нами!
— Ложь!
— Нет, это не ложь. И когда вы перестанете возмущаться, а спокойно все обдумаете, то поймете, что я права. Конечно, у вас остается еще один выход — покончить жизнь самоубийством, но это ничего не изменит: ваша подпись уже стоит в газете под обращением, а проверять, имеется ли она в оригинале, никто не станет…
Вере Михайловне показалось, что эта проклятая женщина накинула ей на шею петлю и затягивает медленно, неумолимо. И самое страшное то, что никакого выхода найти невозможно. Неужели ей и впрямь придется распроститься с жизнью? Нет, нет, — этого от нее фашисты не дождутся! До последнего дыхания жизнь Веры Соколовой принадлежит Коммунистической партии, и так дешево она ее не отдаст!
А вот поразмыслить над всем этим, видимо, придется как следует. Лжет эта гестаповка, выход должен быть! И Соколова этот выход найдет!
— С сегодняшнего дня вы можете свободно выходить из дому. Ваши друзья, если бы они вас поймали, конечно, теперь охотно повесили бы вас, — продолжала Берг. — Да… вот еще что. Нам придется расстаться. В институте для вас уже приготовлена комната. Я согласна была бы и впредь держать вас у себя, но в глазах у вас слишком много ненависти. Вы можете невзначай задушить меня, а мне бы этого не хотелось.