Звездные крылья
Шрифт:
Дорн глубоко затянулся дымом и помолчал. Рука Шторре лежала на столе, сухие старческие пальцы конвульсивно дрожали. Дорн продолжал:
— Ваш сын был коммунистом, и, к большому сожалению, это выяснилось незадолго до того, как вы начали работать в наших лабораториях. Сядьте! — повелительно крикнул он, заметив, что Шторре медленно поднимается с кресла. — Сядьте и слушайте!
Шторре послушно опустился на свое место. Взгляд его стал безумным, глаза казались сделанными из мутного стекла. Он смотрел на Дорна и не видел его. Барон продолжал:
— Завтра или послезавтра первый реактивный самолет поднимется с нашего аэродрома, и профессор Шторре будет объявлен конструктором этого гениального аппарата. Профессора Шторре узнает весь мир. Ваше имя будет на устах каждого культурного человека. Вам…
— Довольно… — тихо и спокойно произнес Шторре. — Довольно, убийца! — крикнул он, срываясь с места, но силы изменили ему, и, покачнувшись, он тяжело рухнул в кресло.
— Выпейте воды и успокойтесь, — сказал Дорн. — Я вполне понимаю ваши чувства, у меня тоже есть дети.
Но поймите, что ничем помочь было невозможно. Будь это в моей власти, ваш сын не умер бы.
— Умер, — повторил Шторре, — умер, умер. Странное слово. Оно тут ни к чему. Его убили. В самолете. Значит, правда все, что мне рассказали…
— Успокойтесь, профессор…
— Я спокоен. Я совершенно спокоен. Смотрите на меня, Людвиг Дорн. Вам не страшно? Вам должно быть страшно, Людвиг Дорн. Думайте о своих детях… думайте и ужасайтесь.
На профессора Шторре, действительно, страшно было смотреть. Лицо его оставалось почти спокойным, но глаза горели диким огнем, искажая это старческое лицо. Он медленно поднялся с кресла и, не глядя на Дорна, направился к двери. Силы покидали его, но он напрягал их, делая последние усилия, чтобы не обнаружить перед Дорном своей слабости. Так он вышел из кабинета, точным движением притворил за собой дверь, но за порогом сразу же пошатнулся и тяжело привалился к дверному косяку. Передохнув, медленно, держась за стену, пошел он по коридору.
Дорн выглянул из кабинета. Профессор Шторре, пошатываясь, шел по ярко освещенному коридору; он весь дрожал и ежеминутно опирался о стенку.
«Вам должно быть страшно!» — эти слова, казалось, висели в сумеречной тишине дома. Дорн с минуту смотрел вслед профессору, потом пожал плечами и вернулся в кабинет.
Что ему до профессора Шторре, если Крайнев, сам Крайнев работает на него! Завтра Шторре превозможет себя и снова примется за дело. Из-за него не стоит и волноваться.
И Дорн принялся за письмо. Из Берлина требовали ежедневных донесений о состоянии работ, и Дорн с гордостью скрывал готовность самолета к полету. Он хотел провести первые испытания сам и только после этого уже вызвать начальника из столицы. Спектакль надо было хорошенько подготовить.
Тем временем профессор Шторре, держась за стену, добрался до гостиной. Ноги его заплетались. В комнате царил обычный полумрак. Чувствуя невероятную слабость, он тяжело упал в кресло.
— Что с вами, профессор? — бросилась к нему Яринка, сидевшая около аквариума.
Профессор полулежал, закрыв лицо руками. Тело его вздрагивало.
— Что с вами, профессор? Успокойтесь.
Яринка присела на подлокотник и провела рукой по жесткому пиджаку профессора. Шторре поднялся. Глаза его влажно блестели.
— Вы говорили правду. Они убили его, убили Вальтера. Убили и лгали мне…
В горле у него хрипло заклокотало, и голова тяжело упала на колени Яринки. Ее ладони ощутили глубокие морщины на лбу. Горячие слезы падали ей на руку. Шторре плакал. Плечи его судорожно вздрагивали.
Яринка нежно гладила серебристый ежик его волос, но профессор этого не замечал. Весь мир казался ему темной могилой.
— Бегите. Бегите отсюда, — поднялся, наконец, Шторре, обводя гостиную лихорадочным взглядом. — Бегите, потому что они убьют всех. И Крайнева, и вас…
— Вы поможете нам?
— Я не могу… Но если б мог, то отдал бы жизнь, чтобы спасти вас. Хотя кому сейчас нужна такая мелочь, как моя жизнь, если мой сын, мой Вальтер умер?..
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
В то утро блеклый рассвет долго не мог пробиться сквозь толщу облаков и хлопья густого тумана. А когда, наконец, свежий ветер разогнал туман и облака, наступил ясный холодный день.
В такие дни небо синеет какой-то прозрачной голубизной. Это не кристальная синева зимнего неба, когда глазам больно смотреть вверх, потому что воздух насыщен колючими блестками снежинок. Это не бурная бирюза весны, когда в небо мощно врываются потоки ветра. Это не ультрамариновая синька летнего неба — удовлетворенная и успокоенная жаркая голубизна.
Нет, это минорная, холодная и ясная синева, подчеркнутая лучезарными красками листвы поздней осени.
В то утро солнечные лучи не приносили с собой ни капли тепла. Ровный, не очень сильный ветерок гнал легкие облака, они летели на восток, к солнцу, прихотливо меняя форму, одно обгоняя другое.
Даже бетонная стена искрилась кристаллами инея и не казалась такой гнетущей и тяжелой, как обычно. Солнце висело совсем низко над аэродромом, холодноватое и задумчивое. Как бы нехотя, оно медленно ползло вверх.
Яринка сидела на невысоком сундучке с инструментами и смотрела на солнце. Неуемная дрожь сотрясала ее тело. Она пыталась успокоиться, плотнее куталась в пальто, но ничего не помогало.
Крайнев возился у самолета. Казалось, он выполняет работу чрезвычайной важности. Несколько синих чертежей лежали на рельсах катапульты близ тяжелых колес самолета. Руки Крайнева двигались быстро и уверенно, Он был целиком увлечен своей работой.
Но, присмотревшись внимательнее, можно было увидеть, что его движения удивительно однообразны. Он копался в одном и том же месте в управлении самолета движения его все время повторялись. Он отворачивал две гайки и тут же снова аккуратно затягивал их ключом Когда обе гайки были прикручены, он опять отворачивал их, и все повторялось сначала.
Правда, иногда можно было заметить, что Крайнев на миг отрывался от своих гаек, незаметно взглядывал на большие часы, прикрепленные над дверью дома, выжидающе смотрел на дверь, после чего снова принимался за свою странную работу.
Буш должен прийти ровно в восемь. Вчера Крайнев с ним твердо договорился.
Яринка молча сидит внизу. Она ждет, нетерпеливо и настороженно. Никто не знает, каких усилий стоит ей эта кажущаяся выдержка.
Стрелка электрических часов стоит точно на восьми. Крайнев замер, глядя на дверь. Сейчас стрелка сделает маленькое, едва заметное движение, и начнется девятый час. Точно в восемь должен прийти Буш. Неужели он тоже провокатор и не придет?