Звездные ночи
Шрифт:
— Спасибо, сестричка, — он выпрямился, от его угрюмости не осталось и следа. — Мне пора. Пока…
У меня подкосились ноги, я опустилась на ступеньку, держа письмо в руке. Хиваз, утирая слезы, всхлипывая, спросила:
— Лейле-джан?
— Да…
Я знала, что Хиваз умеет хранить секреты, и посвятила ее в тайну подруги. Посидели, погоревали.
— Не будет ему счастья, — зло сказала Хиваз, стукнув кулачком по коленке. — А Лейла свое счастье найдет. Теперь она свободна, как птица. Выйдет замуж за Ахмета. Красивый, храбрый, любит ее всей душой… Хуже всего неопределенность, правда?
Я была с ней согласна, но жалость к Лейле терзала сердце. Полетов в эту ночь, к счастью, не было. Впрочем, Лейла перенесла удар мужественно. Прочитав письмо, показала его мне, потом вместе с гармошкой бросила в печь.
— Никому не говори, ладно?
Я призналась, что выдала ее тайну Хиваз.
— Ей можно. Руфе я еще скажу… — она помолчала и добавила: — Ты знаешь, как ни странно, я чувствую какое-то облегчение.
— Еще бы! — воскликнула я.
— Да, теперь все встало на свои места. Наверное, это к лучшему. Понимаешь, ведь он стал за эти годы другим человеком, я не раз над этим задумывалась. А любила я того, довоенного соседского парня. И буду любить всегда…
Мы никогда больше не заговаривали об этом человеке. Судить его я не хочу, да и права не имею. А простила ли его Лейла, не знаю.
Ночь пятьсот семьдесят восьмая
Накануне Нового года Хиваз Доспанова, Руфа Гашева, Вера Белик, Ира Себрова и я получили совершенно неожиданно дорогие «подарки»: командир нашей дивизии генерал-лейтенант Федоров вручил нам ордена. В мае меня наградили орденом Красного Знамени и вот сегодня — орденом Отечественной войны.
После праздничного обеда я решила написать письмо маме. Сижу и думаю, как бы, не пугая особенно родных, сформулировать простую истину: за что я удостоена такой высокой награды… Вбежала Хиваз и начала сердито взбивать подушку на своей постели.
— Что случилось, деточка?
— В резерв поставили! — сердито выкрикнула она.
Можно было подумать, что ее не взяли на какой-нибудь веселый праздник.
— Радоваться надо, не злиться, — упрекнула я ее. — Признаться, лететь в новогоднюю ночь на задание не очень-то приятно. И отдохнуть тебе не мешает.
— Не хочу отдыхать, — продолжала капризничать Хиваз. — Я и так от всех отстала по количеству вылетов.
— Я тоже отстала, но подушку свою не терзаю.
— Апа-джан, с кем ты сегодня летишь? Не знаешь? Может, сбегать узнать?
— Не надо.
— Тогда и тебе сегодня лететь не обязательно, тем более, нет настроения. У тебя же фурункулы. Иди в санчасть, возьми освобождение.
Действительно, уже неделю меня мучают фурункулы, но прекращать полеты из-за такого пустяка я не хочу. Правда, спала плохо, утром стукнулась головой о верхние нары… Может быть, в самом деле отдохнуть? Тем более праздник. Но я тут же устыдилась своих мыслей и твердо решила — полечу.
— Поможешь мне забраться в самолет, ладно?.. — попросила я Хиваз. Она кивнула.
Оказалось, на сегодня мой штурман — комиссар полка Евдокия Яковлевна Рачкевич. Летать она не обязана, на земле дел хватает, но иногда превращается в штурмана, чтобы, как она говорит, размяться. Мне с ней летать не приходилось, но я слышала, что справляется она со штурманскими обязанностями неплохо.
Пришла Лейла с новостью: организуется четвертая эскадрилья, меня собираются направить в нее командиром звена и парторгом. Не знаю, горевать или радоваться: не хочется расставаться с родной эскадрильей. А сама недавно посмеивалась над Катюшей Рябовой. Кстати, она после санатория выглядела посвежевшей, спокойной, просто счастливой.
На аэродроме обычное оживленье: подъехал укрытый ветками бензовоз, техники в последний раз осматривают самолет, оружейницы подносят бомбы. С помощью Хиваз я поднимаюсь на крыло, сажусь в кабину. Мотор заводится сразу. Рачкевич поздоровалась с девушками, проверила бомбовые замки, расписалась в журнале. Несмотря на свою полноту, мигом очутилась в кабине, словно на коня вскочила.
«Знает, что некоторым девушкам не хочется рисковать в праздничную ночь, — подумала я, — решила показать пример».
Полетели. Про свои фурункулы я сразу забыла. Задача у нас не простая — мы будем бомбить небольшую железнодорожную станцию Багерово, через которую в Керчь идут эшелоны с оружием, боеприпасами, пополнениями. Станцию окружают холмы, на них много зениток, прожекторов.
— Погода портится, — ворчит Рачкевич, ворочаясь в кабине. — Надо же, только что сияли звезды и вот… дождь со снегом. Пожалуй, полеты отменят. Может, вернемся?
Я молчу, продолжаю полет. Возвращаться или нет — решать мне, я командир экипажа. А погода ухудшается на глазах: порывистый ветер, мокрый снег. С приглушенным мотором я планирую над станцией, закрытой низкими тучами. Чтобы различить цель, надо опуститься ниже, чем разрешает инструкция. Что делать? Может быть, за моей спиной — строгий контролер?
— Спускайся, Магуба, я же знаю, как вы поступаете в подобных случаях.
Вот это по-нашему!
Немцы, видимо, не ждали нас в такую погоду, и Рачкевич точно сбросила бомбы на вагоны, стоящие на путях.
— Новогодний гостинец, — удовлетворенно сказала она и вышвырнула из кабины несколько термитных бомб.
Нас обстреляли. Самолет качнуло, я еле выровняла его и с ужасом увидела, что правое крыло горит. Немцы, увидев, что «рус-фанер» вспыхнул, прекратили огонь, лишь один прожектор провожал нас, пока мы не скрылись в тучах. Мне казалось, что я чувствую жар щекой, будто сижу у печки. Рачкевич смотрела на огонь широко раскрытыми глазами, как завороженная. Штурман мне ничем не могла помочь, лишь бы сидела, не суетясь, на своем месте.
— Ремни застегнуты? — спросила я.
— Да, Магуба.
— Держитесь. Ничего страшного…
Дав полный газ, резко накреняю самолет. Воздушная волна дробит пламя, рассыпая искры. Непогода, которую мы еще несколько минут назад проклинали, спасла нас — дождь и снег сделали свое дело, пламя погасло.
— А я уж думала, Новый год встретят без нас, — сказала Рачкевич, обтирая руками лицо. — Чуть не испортили праздник. Хорошо, что немцы прекратили огонь, снарядов пожалели.
— Снаряды они не жалеют, — заметила я. — Готовились встретить другие самолеты.