Звездочеты
Шрифт:
Все это отчетливо восстановилось в памяти Кима именно сейчас, и он со счастливым чувством порадовался тому, что ничто, чем бы ни увлекался человек, как бы самоотверженно ни отдавался любимому делу, — ничто не может одолеть всесильную мощь природы.
Наконец, громыхая на стыках, к остановке приполз трамвай — два старых, облезлых вагончика. Высадив немногочисленных пассажиров, трамвай, скрежеща, стал разворачиваться по кольцу, собираясь в обратный путь. Боевая, задиристая девчушка — вожатая трамвая — успела на развороте лукаво подмигнуть Киму, но он не заметил этого, и она забарабанила
Дорога до Приволжска показалась Киму бесконечно длинной. Надвигались сумерки, и Ким вдруг почувствовал себя совсем одиноким и забытым. Он затосковал по своему взводу, по гаубицам, по общей тетради с формулами, по брезентовой палатке, из которой так не хотелось вылезать холодными дождливыми утрами, по Жердеву, которого успел полюбить за причуды и совершенно неожиданные решения. Затосковал так, словно трамвай навсегда увозил его от однополчан, за короткое время ставших родными и необходимыми. «До чего же дьявольский магнит, эта армия», — подумал он, ловя себя на мысли о том, что даже расставания со школой не вызывало у него такого тоскливого непривычного чувства.
Он ехал по городским улицам, когда в окнах домов уже весело перемигивались огоньки. С Волги тянуло прохладой.
Трамвай остановился на незнакомой Киму площади. Пока он расспрашивал у прохожих, как найти переговорный пункт, стало совсем темно. На переговорном пункте толкались люди, кабины гудели от разноголосых и, как казалось со стороны, бестолковых разговоров. Киму пришлось долго ждать, пока его соединили с Москвой.
Отец говорил прямо с работы. Ким это предвидел: тот появлялся дома изредка, главным образом чтобы несколько часов поспать. Свою квартиру он называл гостиницей, а его самого Ким окрестил человеком-невидимкой. Отец смеялся в ответ и говорил, что если он хотя бы на один день расстанется с газетой, то задохнется, как без кислорода. Ким завидовал его адской целеустремленности, тому, как он умел любить свое дело.
Сейчас, когда в трубке раздался чуть хрипловатый, будто простуженный, голос отца, Ким вздрогнул от щемящего чувства тоски по нему, чувства, которого все эти семь месяцев службы в армии он не испытывал. Порой он даже не узнавал себя и боялся, не очерствела ли так быстро его душа, не притупились ли те самые, дорогие для него чувства, без которых человек перестает быть человеком. И потому сейчас, в этот миг, волнения и радость слились в нем воедино. Ким заставил себя подавить нахлынувшую тоску и ответил как можно спокойнее:
— Здравствуй, отец! Что-нибудь случилось?
— Что у тебя случилось? — не понял его вопроса отец, и в его голосе прозвучала тревога. — Я спрашиваю, что случилось?
— Да нет же, это я у тебя спрашиваю, — как можно отчетливее проговорил Ким, боясь, что их внезапно могут разъединить и они так и не поймут друг друга. — Это я спрашиваю! Мама здорова?
— У нас все здоровы. — Голос отца был все таким же встревоженным и непривычным: Ким знал железную выдержку отца даже в самых отчаянных ситуациях. — А как ты?
— На все сто! — пытаясь развеять непонятную тревогу отца, ответил Ким. — Здесь закалка, как в Спарте. И представляешь, даже насморка ни разу не схватил.
— Это хорошо, — откликнулся Макухин, и Киму показалось, что отцу очень хочется сказать ему о чем-то самом главном и важном, но он все никак не решается это сделать. — И смотри учись по-настоящему, без дураков, стрелять, маскироваться, окапываться. Каждый день учись. Слышишь, каждый день!
— Все ясно! — весело воскликнул Ким, прерывая наставления отца. — Да что это ты за азбуку взялся? У нас политрук есть. И то же самое говорит, только куда ярче и образнее!
— Ладно, не петушись! — пробурчал отец. — Я тебе серьезно говорю, имею на то основания. Военную форму надеть — не шутка. А вот военным стать, чтоб в бою не мишенью быть, а бойцом, — это, петух ты мой расчудесный, искусство, талант, на труд помноженный.
— Все понял. — Ким не мог избавиться от удивления: отец, не любивший всяческих нравоучений, ворчавший на мать, сыпавшую по поводу и без повода наставлениями, советами и предупреждениями, вдруг повторяет и повторяет столь известные истины. — И не волнуйся, я тебя не подведу.
— Что ты сказал? — не расслышал отец.
— Не подведу тебя, говорю!
— Обо мне какой разговор? — возразил Макухин-старший. — Главное — ты себя не подведи.
— Да что ты меня агитируешь? — обиделся Ким. — Я же все понимаю…
— А ты слушай, — рассердился отец. — Слушай и на ус мотай. Может, мне не удастся с тобой больше поговорить.
— Ты уезжаешь?
— Я-то никуда не уезжаю. — Отец сделал нажим на «я-то». — А ты-то знаешь: обстановка как перед грозой.
— Конечно знаю. И газеты читаю каждый день.
— В газете всего не окажешь, — после паузы отозвался отец и вдруг без всякого перехода, как-то участливо спросил: — Ты, может, нуждаешься в чем?
— Что ты, я же на всем готовом!..
— Пайка хватает? Может, посылочку выслать?
— И не думай! — горячо воспротивился Ким.
— Да это я так… — замялся Макухин. — Понимаешь, мать просила выяснить. Она к тебе рвется. Приехать хочет, навестить.
— Пусть и не думает! — все так же горячо запротестовал Ким, в душе радуясь предчувствию возможной встречи с матерью. — Да меня же вдрызг ребята засмеют!
— Ничего смешного в этом не вижу, — запальчиво ответил Макухин, и Ким снова поразился, не узнавая отца: он, Ким, по существу, говорил сейчас его же обычными словами и вдруг натыкался на прямо противоположное мнение. Что с ним случилось? Ведь не мог же он за какие-то полгода стать совсем другим человеком? — И с каких это пор ты стал стыдиться матери? Жизнь, она из разлук соткана, угадай, когда свидишься… — Макухин внезапно осекся, будто горло перехватило петлей, но, видимо, взял себя в руки, и, чтобы сын ничего не заподозрил, поспешно добавил, оправдываясь: — Это тут посетители заглядывали. Да, кажется, я все тебе сказал. Держись, экзамены впереди! И пиши, петух, кукарекни хоть в открыточке, родители-то твои сердце имеют, а оно не железное. Ну, пока, тут мне по вертушке звонят.