Звезды чужой стороны
Шрифт:
Мне было вовсе не так весело. Вот уедет он, а я сиди дальше в этом проклятом армейском резерве.
– Не шашлыки, а башлыки, – поправил Гусаров. – Такие суконные капюшоны с длинными концами. Вообще красиво.
– Представляю: Сенька на коне! Репин! Верещагин! Вот бы Марика посмотрела!
– Дурак! – Гусаров поправил очки. – Во-первых, у них танков больше, чем коней. Во-вторых, я назначен замполитом роты связи.
Мне и вовсе расхотелось смеяться. Ну что такое! Я же кончил училище связи. Я, а не он!
–
– Иди ты, знаешь куда!
В дверь постучали. Марика. Она вошла улыбающаяся, в ярком вышитом фартучке.
– Господ просят к столу. Побыстрее, иначе все остынет.
Она приглашала нас обоих, а смотрела при этом только на Гусарова. Он выпрямился, провел пальцем по своим жалким трем волосинкам.
– Что она сказала?
– Что напишет твоей жене.
– Какой жене? – растерялся он, даже перестал гласить усики. – У меня никакой… Нет, правда! Можешь посмотреть сам в личном деле.
– Оправдываться будешь после войны… Пошли рубать!
Стол был накрыт во второй комнате, за кухней. Скатерть, бумажные салфетки – Марика постаралась. Вкусно пахло чем-то жареным. Но я уже знал, что радоваться рано. Первые дни мы с Гусаровым вообще ничего не могли есть: все блюда, кроме сладкого, были отравлены паприкой – горьким красным перцем. Наши честные мясные консервы и брикеты гречневой каши из офицерского пайка превращались в огненную смесь. Потом, уступая нашим настойчивым просьбам, хозяйка наполовину уменьшила дозу огня. Но и теперь мы с трудом справлялись со своими порциями. Зато Марика морщила маленький носик: какая преснятина!
После ужина Гусаров стал просвещать старуху и Марику. Он считал себя тонким политиком, но его так заносило, что я ерзал на стуле от неловкости.
Тем не менее, я добросовестно, слово в слово, переводил весь его трепливый монолог. Марика смотрела на Сеньку восторженными глазами. Старуха все время тяжело вздыхала.
– Что вы? – наконец не выдержал я.
– Жалко.
– Кого жалко?
– Вас жалко – такие молоденькие. Ваших мам жалко. И наших мам тоже жалко. Сколько осталось без сыновей! Всех жалко.
– Что она говорит? – поинтересовался Гусаров.
Я перевел.
– Это примиренчество. Самое настоящее примиренчество! – взвился он. – Всех жалко… Спроси, может, ей еще и фашистов жалко?
Я спросил.
– Каждый человек чей-нибудь сын, – снова вздохнула старуха.
– Что она?
– Фашистов, говорит, не жалко, – перевел я. – Фашисты, говорит, пусть подохнут.
– Вот правильно! – одобрил Сеня. – Она еще не окончательно безнадежный элемент. Есть все-таки проблески сознательности…
Позднее, в нашей комнате, я сказал:
– Ну тебя к черту! Больше переводить не буду.
–
– Потому! Ты же им сказки рассказываешь, самые настоящие сказки') Такая жизнь у нас я не знаю через сколько лет еще будет.
– Ну и что? Главное, чтобы им коммунизм в принципе понравился.
– Тогда ты и рассказывай про принципы, а не ври, что у нас все уже есть.
– Ну да! Конечно! – Сенька забегал по комнате, стуча сапогами. – Я им должен сказать, что у нас полстраны разрушено, что хлеб выдают по карточкам, что наши девчонки в ватники наряжаются… Так я их должен агитировать, да?
– Да ведь война, думаешь, они не понимают! А вот то, что у них помещики, а у нас нет – это как, по-твоему, не агитация? Или, видел, вчера к старухе врач приезжал. Сколько она ему отвалила? А он еще морду воротит! Это тоже не агитация, да?
– Во-во! Еще про образование, что у нас бесплатное…
– Правильно!
– «Правильно, правильно»! – передразнил он. – Ничего не правильно! Пропаганда – это прежде всего масштаб, гигантский размах. Поразить воображение, заставить восхититься… Ты видел, как они меня слушают? Нет, ты видел?
– Особенно Марика,- ухмыльнулся я.
– И старуха тоже – брось! Ручаюсь – им уже сейчас хочется, чтобы у них была такая жизнь. Вот что такое пропаганда, старче!
– А знаешь, как Ленин говорил? Лицемерие в политике от слабости, а честность – от силы.
– Вот – пожалуйста! Вот твое понимание политики! – Сенька фыркнул. – Вызубрил одну цитату и начетничаешь. А по какому поводу сказал это Ленин, а? Может быть, по существу нашего с тобой спора?.. Ничего подобного! Против ликвидаторов. Одиннадцатый год, статья «Полемические заметки». – Он удовлетворенно и снисходительно улыбался. – Эх ты начетчик!
Он припер меня к стенке. Он всегда припирал меня к стенке, когда мы начинали политический спор.
Я чувствовал, что прав, но сделать ничего не мог.
Сенька был здорово подкован по части первоисточников.
Мне почему-то захотелось ткнуть его кулаком – тут я был подкован сильнее его. Но я понимал: это не довод.
Я деланно зевнул:
– Ну тебя!.. Спать!
И стал стягивать сапоги.
Но спать не дали. На кухне послышались голоса, и в дверях появилась испуганная Марика.
– Солдат!
Мы с Гусаровым переглянулись. Я как был, в одних носках, выскочил на кухню. Там стоял пожилой усач в длинной, не по росту шинели, снизу заляпанной грязью.
– Рядовой Татьянкин, посыльный отдела кадров, – представился он. – Приказано доставить.
– Кого?
– Лейтенанта Мусатова.
– Сейчас. Только обуюсь.
Пока я, пыхтя, натягивал сырые сапоги, Сенька Гусаров стоял надо мной и бубнил:
– Просись к казакам, к Плиеву, слышишь! Только к Плиеву!