Звезды чужой стороны
Шрифт:
– Пошли, Бела-бачи.
Дверь со скрипом отворилась. Бела-бачи вышел первым, Черный за ним. Закрывая дверь, он снова посмотрел на меня. И опять как на злейшего своего врага.
Ого! Черный ревнует меня к Аги! Но почему? Неужели любит? Видно, начало роману иногда кладет не поцелуй, а пощечина.
А кто же он все-таки, этот Черный?.. Я втянул в разговор о нем усатого Фазекаша и Янчи. Оказалось, они оба знают Черного уже несколько лет, после того, как он приехал сюда из Ваца.
Опять Вац! Странное дело, сегодня я слышу о нем уже второй раз.
– А что он там делал?
Фазекаш изобразил пальцами решетку.
– За что?.. Воровство? – поразился я: замысловатый жест Фазекаша можно было понять только так.
– Сейчас расскажу… Только ты ему – ничего! Он не любит, когда напоминают…
Биография Черного началась в сточной канаве возле казарм Марии-Валерии – деревянных бараков, в которых среди невообразимой грязи находили приют нищие пасынки богатого и пышного Будапешта.
Прямо из зловонной канавы он попал в сиротский дом на окраине, самый голодный и самый холодный из всех голодных и холодных сиротских домов венгерской столицы. Питомцы здесь жили по волчьему закону: либо ты меня, либо я тебя. Так же, как и в животном мире, здесь господствовал естественный отбор: хилые вымирали, более крепкие, выжив, вступали в постоянную, никогда не прекращавшуюся схватку с воспитателями и друг с другом. Никто не щадил их, и они никого не щадили. Когда у волчат вырастали острые клыки и цепкие когти, их пинком выбрасывали из сиротского дома.
Подготовленные таким образом к большой жизни, многие из них быстро находили дорогу в уголовный мир. Черный тоже попрошайничал, воровал, потом вместе с двумя взрослыми ворами попался во время налета на квартиру. Парню тогда еще не было шестнадцати, и суд оказал ему милость, приговорив только к четырем годам тюрьмы.
Дальше все должно было идти по проторенным путям: срок, свобода, новое преступление, снова срок, снова свобода… И так до тех пор, пока Черный, как злостный неисправимый рецидивист, не получил бы пожизненную каторгу или, если бы ему особенно не повезло, намыленную веревку на шею.
Но… Нет, нет, рождественского чуда не произошло, хотя его привезли в тюрьму именно в канун рождества. Просто в камере, куда посадили Черного, оказался еще один человек, слабый и больной, но сильный духом. Он сидел не за уголовное преступление – за политику.
Первые месяцы вынужденного совместного проживания ничего не изменили. Волчонок оставался волчонком: слишком односторонним был весь его жизненный опыт. Но к концу срока начал появляться человек. Конечно, не ахти какой, конечно, еще не с большой буквы, но – человек. Ушло главное – убежденность, что все в мире живут по закону: «Либо ты, либо я».
Выйдя из тюрьмы, Черный с помощью друзей своего нового знакомого – он сам остался в камере еще на десять лет: политические преступления карались строже уголовных – попал на орудийный завод, в бригаду Фазекаша. И тут, среди рабочих, окончательно завершился процесс рождения человека. Но многое еще осталось от старого, очень многое.
Фазекаш и Янчи, по-видимому, ничего особенного в биографии Черного не усматривали. Они рассказывали о ней, как о рядовом явлении, если даже и не повседневном, то, во всяком случае, ничего исключительного собой не представляющим. На меня же его история произвела сильнейшее впечатление. После смерти отца я, до того, как меня взял к себе в семью дядя Фери, два месяца провел в детском доме. Время было трудное, страна не имела возможности как следует помогать осиротевшим детям. Но мы всегда были сыты, пусть бедно, пусть однообразно, но аккуратно одеты.
Мы ощущали ласку, заботу, человеческое отношение.
И все-таки мне было там плохо, очень плохо! Я молчал целые дни, отвергая всякую попытку воспитателей заговорить со мной, сторонился ребят. А по ночам я плакал, звал отца.
А Черный?.. Прожить все детство в звериной клетке. Не знать ласкового слова, думать, что вся жизнь – сплошная драка…
Поздним вечером – наверное, уже давно начался комендантский час – в дверь постучали. Янчи бросился открывать.
Вошел Черный, веселый, возбужденный. В руках он держал несколько больших коробок, кокетливо перевязанных лентами.
– На, держи!
Он кинул мне на нары одну из коробок. Я поймал ее на лету. Развязал ленту и ахнул. – С ума сошел!
Там лежала скрученная веревкой длинная серая вермишель – тонкий трубчатый порох. По нему, точно горошины, перекатывались тусклые металлические тельца капсюлей-детонаторов. А на дне коробки желтели три прямоугольных куска тола.
– Детонаторы вместе с толом! Разве можно?
– Мне все можно. Я везучий, – бесшабашно рассмеялся он. – Возьми с собой на дело – не прогадаешь… Между прочим, тебе привет от Аги, – бросил он небрежно.
Я откинулся в тень нар.
– Заходил?
– Надо же было взять костюм. – Он открыл коробку, вытащил мятый пиджак и брюки. – Вот, теперь у меня есть и выходная пара. Поглажу и буду надевать, как к ней идти.
– Что, повезло на этот раз? – поинтересовался Янчи.
– Спрашиваешь! – Черный самодовольно выпятил грудь. – Теперь мы с ней единое целое. И горе тому, кто вздумает нас разлучать.
Последние слова, несомненно, предназначались мне.
Все следующее утро мы занимались сложными научными экспериментами. Свертывали в жгуты вату – Черный притащил ее целых две коробки – и, отнеся в угол, подальше от нар, где лежала взрывчатка, поджигали. Фазекаш громко отсчитывал секунды; у него появились здоровенные карманные часы, с крышкой и круглой заводной головкой – похожие я в детстве видел у приятелей отца, старых железнодорожников. А мы с Янчи следили за продвижением огня.
Вначале дело не ладилось. Жгут разматывался, вата горела неравномерно, то медленно, то быстро, то огонь внутри ее потухал вообще. Но потом мне пришла хоть и не очень хитрая, зато дельная мысль обмотать жгут ниткой.
Попробовали. Снова Фазекаш стал отсчитывать секунды.
Получилось! Вата больше не разматывалась, стала гореть гораздо равномернее. Это была победа.
Определили толщину жгута и стали готовить шнур. Работали втроем – я, Фазекаш и Янчи. Черный валялся на нарах. Сначала он орал песни – помогал нам работать, как он говорил. Потом ему надоело, и он стал снова трепаться про свой вчерашний визит к Аги.