Звезды Эгера
Шрифт:
По всему существу Гергея прошла теплая струя. То же самое ощутил он и в тот день, когда, разыскивая мельничное колесо, увидел в окне дворца вот эти самые глаза.
Они не отрывали друг от друга взгляда.
— Гергей! — тихо промолвила женщина.
— Эва! Эва… Как ты попала сюда?
В голове молнией пронеслось все, что он слышал о своем сыне, вспомнилось все, что он заметил сегодня в поведении жены, которую принял за оруженосца. В этот миг дошло до сердца Гергея самое горестное. И по закопченной от пороха щеке его покатились слезы.
22
Три
У подножия стен мертвецы лежали грудами. Во рвах стояли лужи крови, кое-где пришлось даже проложить мостки, иначе было не пройти. Около трупов валялись сломанные щиты, бунчуки, сабли, пики, стрелы и ружья. Кругом стоял ужасающий трупный смрад.
День и ночь таскали турки своих мертвецов. Только из-под стен наружных укреплений пришлось вынести восемь тысяч трупов. Последнее тело унесли на третий день, когда уже выстрелами приходилось отпугивать стаи слетевшихся воронов.
Но и венгров погибло много. Наутро после приступа священник Мартон пропел Absolve Dominet [94] сразу над тремястами покойниками.
Триста мертвецов лежали длинными рядами вокруг братской могилы. Посередине вытянулся священник Балинт в белой рубахе и епитрахили. Рядом с ним лежали обезглавленный старик Цецеи, восемь лейтенантов, оруженосец Балаж с матерью, макларский мельник Матэ Сер, фелнеметский кузнец Гергей Гашпарич, жена Ференца Ваша, женщины, девушки и много, много других окровавленных мертвецов. Лежали тут и трупы, которых нельзя было опознать. Вот одна только голова, а рядом — только рука или окровавленные лохмотья, а в них обутая в сапог нога.
94
Католическая молитва.
На похоронах присутствовали все уцелевшие офицеры. Сам Добо стоял с непокрытой головой, держа в руке стяг крепости.
Когда священник окропил покойников святой водой, заговорил Добо. Скорбно повел он свою речь. Голос его то и дело прерывался.
— Сняв шлем, стою я перед вами, дорогие мои соратники, свершившие геройские подвиги, жизнь свою положившие в крови и огне за священное дело. Души ваши уже там, за звездами, в вековечной отчизне. Да будет благословен ваш прах и в настоящем и в грядущем! Я склоняю перед вами, славные герои, боевое знамя крепости. Вы пали за родину. Вам уготована награда на небесах. Прощайте! Мы встретимся в сиянии вечной жизни, перед лицом короля Иштвана.
И мертвецов по одному опускали в могилу под салют крепостных пушек.
С неба белыми хлопьями падал снег.
Воскресенье, шестнадцатого октября. После обеда Добо прикорнул часок, а лишь только отогнал сон от глаз, сел на коня и поскакал к Шандоровской башне.
Защитники крепости больше не чинили стен, а стояли и сидели возле проломов.
Был сумрачный осенний день.
Турецкие пушки грохотали беспрерывно.
— Криштоф, сын мой, ступай погляди, что там творится на башне Бойки, — сказал Добо оруженосцу. — А я поеду к Старым воротам.
Криштоф — один глаз его был завязан белым платком — поехал верхом.
У Темных ворот он привязал к столбу коня, взбежал на стену и понесся по стене прямо к Борнемиссе.
У одного пролома в него попала пуля. Мальчик свалился на помост, засыпанный осколками камня.
Караульный крикнул Золтаи:
— Господин старший лейтенант! Маленького оруженосца убило!
Потрясенный Золтаи взбежал на стену. На груди мальчика расплывалось кровавое пятно. Рядом с Криштофом на коленях стоял какой-то солдат. Голова мальчика упала, солдат снял с нее шлем.
— Ступай скорее к господину коменданту, — приказал Золтаи солдату, прижав к себе Криштофа, — доложи ему…
Мальчик был еще жив. Лицо его стало белым как полотно. Устало взглянув на Золтаи, он пробормотал:
— Доложите ему, что я умер.
Он вздохнул и умер.
На следующее утро осажденные не услышали орудийного грома. На холмах и склонах гор белели шатры, но турок нигде не было видно.
— Будем начеку! — сказал с тревогой Добо. — Как бы они не подстроили нам какую-нибудь новую каверзу.
И он поставил караульных к подземным ходам и проломам.
На стене трудно было стоять, камни осыпались под ногами. Крепость напоминала изгрызенный мышами миндальный торт.
Все разглядывали турецкие шатры, прислушивались к необычайной тишине, и вдруг кто-то сказал:
— Они ушли…
Слово это пронеслось, как огонь по сухим, палым листьям. Все повторяли:
— Ушли! Ушли!
Потом с нарастающей радостью:
— Ушли! Ушли!
Но офицеры никого не выпускали из крепости.
Через четверть часа после восхода солнца караульные доложили, что какая-то женщина просится в крепость. По черной шелковой парандже, закрывавшей ее лицо, сразу признали турчанку.
Она приехала на муле со стороны Маклара. Перед ней на седле с высокой лукой сидел маленький венгерский мальчик. Мула вел под уздцы подросток-сарацин лет пятнадцати.
Ворота открывать не стали. Да и как их было открыть, если ворот уже не было!
Женщина въехала в пролом рядом с тем местом, где были прежде ворота. По-венгерски она не говорила и только выкрикивала:
— Добо! Добо!
Добо стоял на высокой груде камней, вздымавшейся на месте ворот, и поглядывал в сторону Фюзеш-Абоня. Увидев турчанку, он сразу решил, что это мать маленького Селима, а услышав, что она выкликает его имя, хромая, спустился с развалин.
Турчанка пала к его ногам, потом подняла голову и, стоя на коленях, подтолкнула к нему венгерского мальчика.
— Селим! Селим! — молила она, протягивая руки.
Венгерскому мальчику было лет шесть. Смуглое личико, умные глазенки, в руке — деревянная лошадка.