Звезды над Занзибаром
Шрифт:
Мрачными были и затемненные покои, где собрались вдовы султана, чтобы оплакать своего господина, черными были их покрывала, которые они накидывали на себя, если вдруг им надо было выйти из дома. Черными были и простые маски, их грубая ткань царапала нежные щеки и оставляла на лицах черные полосы, потому что они тоже были окрашены краской индиго. Но прежде всего потому, что все, не переставая, лили слезы. А слез в эти дни и недели на Занзибаре было пролито немало.
Салима помнила четко и ясно, как все в тревожном ожидании устремились вниз, как открылись ворота, и обитатели дворца увидели Меджида и Баргаша. Бок о бок стояли братья, такие разные: один — золотисто-смуглый и с мягкими манерами,
Все в Салиме онемело и словно замерзло. Она была будто окутана черным облаком.
Пуля в ноге султана Саида, много лет тому назад предназначенная убить его, но не убившая тогда, а только все время причинявшая ему ужасные мучения, все же положила конец его жизни. Медленно и мучительно, с лихорадкой и путающимся сознанием. Баргаш был рядом с ним на «Китории» до конца, и в тот час, когда постель больного султана стала его смертным ложем. В ту жуткую ураганную ночь Баргаш повернул корабль носом к ветру и перевез отца в шлюпке на берег, чтобы похоронить его в тишине в семейном склепе — вместо того чтобы предать тело морским волнам, как предписывает вера.
— Таковы были воля и желание султана, — объявил Баргаш с высоко поднятой головой, со стальной уверенностью в голосе — истинный принц и сын своего отца, — найти последний покой среди нас. Все его мысли в последние часы были только о вас, его женах и детях, которых он оставил без своей защиты. По его приказанию я выставил стражу вокруг дворца, чтобы возможные мятежники не смогли захватить дворец. Я хотел оградить вас от всякой опасности. Ничто другое не могло подвигнуть меня на этот шаг, кроме слов моего отца и заботы о вашем благополучии. Аллах мне свидетель!
Четыре месяца соблюдался строгий траур, по истечении которого Мухаммад ибн-Саид, второй сын почившего султана, оманский принц, человек очень набожный и ученый, еще при жизни отца назначенный его душеприказчиком, полностью выполнив отцовскую волю, поторопился покинуть этот ужасно безнравственный остров и вернуться в Оман. Все сарари получили свободу, разрешение снова выйти замуж и небольшое наследство — бездетные немного больше, ибо отныне им надо было полагаться лишь на себя, у них ведь не было сына или дочери, которые бы о них позаботились. Плантации султана Саида и его состояние были в равных долях распределены между его детьми, однако сыновья получили вдвое большую часть, чем дочери: имущество для создания собственной семьи по мужской линии и деньги «на булавки» по женской линии, как и предписывал закон.
Во дворце стало тихо. Тихо и пусто.
Салима осталась во дворце, несмотря на то, что раньше времени была объявлена совершеннолетней и получила плантацию вместе с жилым домом и приличную сумму — немногим более пятидесяти тысяч английских фунтов. Во дворце не остались ни Ралуб, ни Метле, ни Хамдан, ни Джамшид. Они не теряли времени даром и завели собственные хозяйства. Салима осталась из любви к матери, которая страшилась нового переезда и в своей искренней печали по султану цеплялась за Холе и Хадуджи.
Но в первую очередь Салима осталась потому, что боялась будущего. Быть совершеннолетней, заботиться о себе и о матери, вести дом, полный рабов и слуг, управлять целой плантацией и многочисленными работниками — как она со всем этим справится в свои двенадцать лет?! Тем более — у нее перед глазами стоял пример взрослой Хадуджи, которая поначалу была просто в отчаянии от неумения управлять Бейт-Иль-Ваторо, когда стала там хозяйкой, или Холе, умело ведущей дом в Бейт-Иль-Сахеле. В последующие
Вместо одной большой и дружной семьи, жившей на два дома, теперь были только братья и сестры и мачехи, рассеявшиеся по всему острову. И вместо того, чтобы жить на неиссякаемые средства из казны султана, который оплачивал все, в чем нуждались, и все, что просто очень хотелось иметь, каждый теперь должен был обходиться лишь своими деньгами — их, конечно, тоже было немало, однако собственные кошельки бездонными не были. Это касалось всех, в том числе и Салимы, и ее матери, и Холе, и Хадуджи. Мир, окружавший Салиму с детства, рушился на глазах.
По закону объявленная совершеннолетней, Салима считалась взрослой женщиной, и ее тело, казалось, тоже спешило поскорее выйти из детства. Всего за одну ночь появился намек на округлости, которых еще вчера не было и в помине, и в ее животе иногда что-то неприятно кололо — и только потом у нее установился регулярный цикл. Внезапные приступы плохого настроения и беспричинного гнева чередовались с такой же беспричинной веселостью, в такие моменты она беспрестанно хихикала. Салима чувствовала себя совершенно беспомощной на пороге взросления, переход от девочки к женщине давался ей нелегко, самой себе она казалась чужой.
И как она ни старалась не обращать внимания на слухи и сплетни, ходившие в городе, все же невольно иногда она ловила какие-то новости. Поговаривали о том, что Тувайни ибн-Саид, бывший наместник отца в Омане, а теперь ставший султаном Омана, мечтает о богатом Занзибаре. Корабли его военного флота были по-братски поделены между ним и Меджидом, причем остальным детям султана Саида были выплачены соответствующие суммы; и его флотилия стоит в Маскате, готовая отправиться на Занзибар. И о том, что якобы Меджид — слишком слабый правитель, слишком болен, чтобы взваливать на себя тяжкое бремя власти, что окружают его одни честолюбцы и мздоимцы; на него оказывают давление иностранные государства, жаждущие отхватить кусок от жирного занзибарского пирога. И хотя Меджид в то памятное утро после урагана перед входом во дворец в качестве самого старшего сына занзибарской ветви и вали (советника) почившего султана Саида был объявлен полноправным правителем Занзибара, на своих правах на трон — как и прежде — продолжал настаивать Баргаш, поддерживаемый здешними влиятельными арабскими купцами.
Меджид и принял на себя административные обязанности отца и по всей форме именовался султан Сейид Меджид ибн-Саид. Чем больше времени проходило после кончины султана Саида, тем яснее становилось, что Занзибар все более схож с роскошным кораблем, который несет в открытое море, но ни руль, ни мачты, ни паруса не подвластны его капитану, и вряд ли этот корабль может пережить бурю.
Примерно так же чувствовала себя в это время и Салима — ее закружило, так ветер играет опавшей листвой: ее одолевали сомнения и неуверенность. Бейт-Иль-Тани был для нее надежной гаванью, а Холе и Джильфидан — якорем. Когда Салиме исполнилось тринадцать, лихорадка свалила ее в постель, и она провела без сознания несколько дней. Тогда, страшно обеспокоенные, Холе и Джильфидан вызвали к ней английского врача, и только благодаря счастливому стечению обстоятельств она осталась жить. В четырнадцать она неудачно упала с лошади, сломав руку, и кость долго не срасталась. В пятнадцать она получила в подарок красное шелковое платье, и вдруг ее кожа зачесалась и стала гореть огнем, а все тело распухло.