Звезды над Занзибаром
Шрифт:
Султан Меджид был известен своим великодушием и добросердечием. Даже на берегах озера Таньганьика, в шестистах милях в глубь континента, туземцы слагали песни о Меджиде, справедливом вожде на побережье — примерно так писал в путевых заметках Бертон, который был принят на этой же веранде султаном Меджидом — перед тем, как они со Спиком отправились на поиски истоков Нила. Слишком великодушный и добросердечный — может быть, это была как раз его самая сильная сторона, но в равной степени — и его самая большая слабость.
Ригби вдруг вспомнились слова Хэмертона о султане Саиде: «Для него было важно взглянуть на вещи по-иному. Истина же состояла в том, что у него всегда было больше дел, чем он
Однако интересам Англии на Занзибаре в качестве правителя территорий лучше мог послужить Меджид, нежели Баргаш.
— В любом случае вы, ваше высочество, всегда можете рассчитывать на нашу поддержку, если в том будет нужда, — заверил султана консул Ригби.
11
Холе вздыхала. Глубокий вдох и тяжкий выдох, в которых проскальзывали такие грустные нотки, что, пожалуй, даже каменное сердце расплавилось бы как масло. Голова Салимы лежала на коленях у старшей сестры, и она, задремавшая было от ласкового поглаживания нежных рук, разлепила тяжелые веки и посмотрела Холе в лицо. Взгляд сестры был устремлен в пустоту. В ее глазах застыло мечтательное выражение, от которого они казались светлыми и прозрачными, как шлифованный топаз, а ее алебастровый лоб был наморщен не то от забот, не то от глубокой потаенной мысли, мучившей ее.
— Что с тобой? Тебя что-то огорчило?
Холе опустила глаза на Салиму, и ее черты разгладились.
— Ничего такого, что должно тебя волновать, — ответила она дрожащим голосом и успокаивающе погладила Салиму по лбу. Та рывком села и взяла Холе за руку.
— Ну, пожалуйста, скажи мне! Мне ты можешь все сказать!
Спустя полгода после смерти Джильфидан в бытии обитателей Бейт-Иль-Тани все еще зияла незаживающая рана. И в первую очередь в жизни Салимы — и в ее душе. Зияющая рана — как от сквозного пулевого отверстия. Всепроникающая боль и тоска по матери постепенно утихали, но иногда вспыхивали особенно остро — как удар кинжала. Как правило, эта вспышка боли всегда была внезапной и такой острой, что на какой-то миг у нее перехватывало дыхание. Но неизменным оставалось чувство пустоты. Чувство «ничего-больше-не-будет» — там, где когда-то всего было так много.
Салима была окружена нежностью и лаской, которые источала Холе, стараясь хоть как-то утешить сестренку и заменить ей отсутствующую мать. Благие намерения изначально были обречены на провал, и все же у Салимы не было никого, кто был бы ей ближе Холе. Сестра теперь была ей даже ближе Меджида, который, став султаном, был очень занят своими обязанностями и которого она сейчас видела очень редко. Куда бы Холе ни шла, что бы она ни делала — Салима всегда была рядом. Как тень. Она любила сестру почти болезненно, и ей было очень тяжело делить ее с маленьким Абдулом Азизом, который как раз сейчас, в девять лет, тоже остался без матери, — и великодушная Холе и ему стала матерью.
Как призрачная тень, следовала Салима за своей очаровательной сестрой, почти незаметная в ее ослепительном сиянии, просто темный силуэт на песке — по сравнению с сияющими красками Холе. И чем больше это сознавала Салима, тем крепче прижималась к красавице, как будто бы часть неотразимой красоты Холе могла перейти к ней — если она чаще будет подле нее. Салима подражала мимике и движениям Холе, чтобы однажды тоже стать такой же грациозной и изящной. Но она все еще чувствовала себя угловатой и нескладной рядом с прелестной сестрой — как будто она была выстругана из дерева. Хотя Салима отличалась стройностью и высоким ростом, но все еще была угловатой и неловкой — неуклюжесть в пятнадцать
— Я все время задаю себе вопрос, — хрипло шепнула Холе, — как долго мы еще сможем пробыть вместе, сколько дней нам отпущено? — Одинокая слезинка скатилась из уголка глаза и капнула Салиме на тыльную сторону ладони.
— Да что же произошло? — Когда старшая сестра не ответила, а только тихонько заплакала, словно прорвали плотину, в которой долго, слишком долго накапливалась вода, Салиме стало страшно. — Ну, говори же!
— Они все у нас отнимут, — прошептала Холе. — Все наше имущество. Наш дом. Нашу веру и нашу честь. А в конце — нашу жизнь.
— Кто, Холе?
— Ничего из того, что создал наш отец, больше не будет. Занзибар, тот, каким мы его знаем, пропадет.
Воспоминание о прорицательнице, которая в тот ураган вещала о счастливом возвращении домой султана, вдруг молнией сверкнуло в голове Салимы. Что-то в тоне Холе, в ее позе и в манере произносить слова быстро и отрешенно, когда казалось, что она говорит сама с собой, напомнило Салиме о колдунье. Сестра будто впала в транс и в ней проснулось что-то непонятное, тень чего-то, которая тут же рассеялась, когда Холе повернулась к Салиме и положила руки на ее лицо.
— Я боюсь не за себя, — нежно прошептала она. — Только за тебя, маленькая сестренка. Ты еще так молода, у тебя вся жизнь впереди.
Салима обхватила запястья Холе:
— Прошу тебя, Холе, объясни мне, что или кого ты имеешь в виду?
Прерывистое дыханье Холе выдало, какие чувства бушуют в ее душе.
— Англичане, — безжизненно выдавила она из себя, но сразу же за этим в ее тоне отчетливо зазвучали презрительные нотки. — Англичане, в руки которых предался Меджид, чтобы укрепить свою власть. Постепенно они заберут все сначала у него, потом у нас. Они всех нас превратят в прислугу и будут помыкать нами. Занзибар постигнет та же участь, что и Индию.
Салима ничего не знала об английском господстве на далеком индийском субконтиненте. Но то, что беззаботное времяпрепровождение и уютная атмосфера нынешнего полудня — только фасад былого благополучия, — это она знала хорошо.
Ежедневно собирать силы перед предстоящей беспокойной ночью, а потом наверстывать недостаток сна в дневные часы в такую жару удавалось весьма условно. Как только темнота расправляла над островом чернильно-черные крылья, сразу же из всех щелей выползали «призраки»: шпионы, наблюдатели, разведчики и доносчики. Если кто-нибудь из многочисленных детей султана Саида, рассеявшихся по всему острову, хоть краешком глаза взглянул на особенно прекрасного жеребца или купил роскошное украшение — соглядатаи, закутанные в плащи и шнырявшие повсюду, всегда обо всем узнавали из надежного источника, и им за это хорошо платили. Золотыми французскими луидорами, английскими старинными гинеями или новыми соверенами, серебряными австрийскими талерами с профилем Марии Терезии и американскими золотыми «орлами» — из шкатулок и кожаных мешочков, которые почивший султан оставил в наследство своим многочисленным отпрыскам. Лучше всего оплачивались сведения о родственных встречах: кто в каких словах говорил — уничижительно или уважительно — о Меджиде и Баргаше, кто поддерживал отношения с иностранцами или вообще пытался копировать их образ жизни. Очень большие деньги расходовалось на то, чтобы опередить сводных братьев и сестер в любом деле или превзойти их покупкой еще более дорогих лошадей, более роскошных украшений, тонких тканей. Все больше золота и серебра утекало сквозь прорехи в переплетении кровных уз, которые тянулись от могил предков, где давно все бурлило, грозя вырваться наружу.