Звезды над Занзибаром
Шрифт:
— Оттого, что я впал в немилость к султану? И теперь моя слава закоренелого ловеласа бежит впереди меня и что теперь от меня следует прятать сестер и дочерей?
Эмили Стюард тихо засмеялась, но голос Генриха, в котором явно прозвучал едкий сарказм, был ей как удар ножом в сердце.
— От фирмы «Ханзинг» заказов временно больше не будет, — рассудительно добавил он. — Но, по всей вероятности, есть еще достаточно много торговцев, которым моя личная жизнь безразлична, когда речь заходит о хороших деньгах и хороших товарах.
— Видите ли, мистер Рюте, до меня тоже дошли всевозможные слухи, которые бродят по городу и, главное, о вас говорят в султанском дворце. И сейчас настроение очень
Генрих нахмурился.
— Это рекомендации английского консульства? Во избежание дипломатических конфликтов?
Однако посетительницу нисколько не напугала резкость в его голосе.
— Нет, мистер Рюте. Я пришла к вам из собственных побуждений, и мое предложение уехать с Занзибара — это лишь хороший совет друга.
Он помолчал секунду.
— Боюсь, что я не смогу. В любом случае я должен закончить все свои дела.
— Ах, понимаю. Хваленый немецкий порядок и основательность.
Генрих сдержанно улыбнулся.
— Скорее кодекс чести купца. Я не хочу разрушить еще и свою деловую репутацию и оставить в этом уголке мира выжженную землю, если мне когда-нибудь удастся уехать вслед за своей невестой. Кроме того, — он глубоко вздохнул и, опершись локтями на подлокотники кресла, переплел пальцы рук, — к этому меня вынуждает материальный вопрос. Дел в качестве агента «Ханзинга» у меня было немного, но я всегда ставил себе целью открыть собственную фирму. Мои… — он попытался найти нужные слова, и на это ему понадобилось несколько секунд, — мои отношения с Биби Салме и реакция на них — все вместе послужило причиной, чтобы мистер Коль, мой партнер по фирме «Коль и Рюте», вышел из нее. Что означает существенную финансовую потерю для меня, и теперь я должен восполнить урон. Видите ли, мне… — тут улыбка промелькнула по его лицу, — мне скоро предстоит содержать жену и ребенка.
Его визави кивнула.
— Я понимаю.
Генрих откинулся на спинку кресла. Он разомкнул кисти рук и, свесив их с подлокотников, принялся играть расслабленными пальцами.
— Я просто не могу сейчас уехать, — помолчав, признался он. — Как бы мне ни хотелось сделать это…
С какой радостью Генрих уехал бы с Занзибара хоть сегодня — это было написано на его лице, и именно это прочла Эмили Стюард, когда он снова повернулся к ней. Он выглядел так, словно он что-то утратил. Словно Биби Салме захватила с собой какую-то его часть — когда бежала с острова.
33
Аден, Юго-Западная Аравия, два дня спустя
— ак что вы думаете об этом?
Салима молчала, отведя глаза в сторону. Ей надо было хорошенько обдумать все, что сообщил ей полковник Дж. З. Гудфеллоу, заместитель британского консула в Адене, подробно изложивший ей послание султана Меджида — по поручению последнего. Хотя уже заранее знала ответ.
Согласно исламским законам, она находилась — как и прежде — под опекой Меджида, который через Гудфеллоу предлагал ей вернуться домой. Разумеется, только при условии, что она незамедлительно переедет в собственный дом, который он ей предоставит, подальше от испанской четы, которая так любезно ее приняла в Адене. Кроме того, ей следует прекратить появляться на людях в ее теперешнем положении и также положить конец общению с европейцами, живущими в Адене; в том числе с представителями британского анклава, который уже давно представлял собой смешение различных культур и языков.
— Он и в самом деле требует от меня прервать все мои отношения в Адене и не заводить новые знакомства? — после некоторых раздумий тихо спросила Салима.
— Да, именно
Рот Салимы искривился в насмешливой улыбке.
Одну руку он протягивает мне в знак примирения, а другой наносит удар.
— Вместо этого, — поторопился добавить полковник, — вам гарантируется прием в самых уважаемых арабских семьях. У меня…
— Да, благодарю, — прервала его Салима. — Я выслушала ваши приветственные слова и свидетельства уважения, которые вы высказали мне от имени моего брата. Очень витиевато, очень благочестиво.
Полковник Гудфеллоу погладил усы. Он чувствовал себя не в своей тарелке, ибо не мог разгадать тон собеседницы — так же, как ему было не по себе и от этого поручения начальника.
— Я разделяю мнение вашего брата, высокочтимого султана Занзибара, что вам лучше быть среди равных вам по происхождению, достопочтенная Биби Салме.
В ответ снова скептическая улыбка.
— Я же смотрю на это по-другому. И главное сейчас — это то, чего хочу я.
— Но вы подумайте, от чего вы отказываетесь, — настаивал он. — Не только от положения, которое в состоянии дать только ваша семья. Вы сейчас готовы разорвать все родственные узы — и безвозвратно. Вы потеряете ваш язык, вашу культуру и не в последнюю очередь — вашу религию.
Веки Салимы дрогнули, как будто она получила пощечину или испугалась, что ее сейчас ударят.
Мои родственные узы… мои корни… Они давно обрублены… Меджид это сделал давно.
Ее взгляд блуждал по комнате, белый холод которой хозяйка дома сеньора Тереса Масиас пыталась согреть тяжелой темной мебелью, фарфоровыми безделушками, коврами, тяжелыми портьерами и многочисленными подушками, которые во влажном соленом воздухе источали запах плесени. В углу комнаты она увидела фигуру на стенной консоли: светлокожая женщина с розовыми щеками в одеянии таком же ярко-красном, как цветок гибискуса на Занзибаре, голову и плечи окутывает плащ, совсем не похожий на обычную черную шейлу — плащ цвета безоблачного неба над тропиками. Дева Мария, объяснила ей сеньора Масиас, а толстенький младенец у нее на руках, весь в складочках, был Иисусом, сыном Божьим. Когда ее хозяйка, — побуждаемая любопытными вопросами Салимы, — рассказала о ней подробнее, Салима поняла, что эта Мария — та же самая Мариам бинт-Имран, о которой она читала в Коране: там есть даже сура, носящая ее имя; а Иисус — это Иса ибн-Мариам, один из пророков Аллаха. Знакомые имена и истории, которые она читала еще девочкой и выучила наизусть. Но только здесь, в Адене, она начала постигать и понимать схожесть ислама с христианством. Так же, как и различия, которые казались ей абсолютно противоположными, — как день и ночь, связанные только узкой полоской сумерек или рассвета. Полоску, которую ей нужно перешагнуть — только будучи христианкой, она сможет стать женой Генриха.
Все больше долгов, которые накапливаются; все больше грехов, которые я совершаю. Мне остается только надеяться и молиться, что я правильно поняла указующий перст судьбы и выбрала верный путь. Даже если я уже и не знаю, к кому отныне я должна устремлять свои молитвы — все еще к Аллаху или уже к христианскому Богу? Кто из них двоих отныне хранит меня?
— Не думайте об этом, — обратилась она к полковнику, — свою веру я не потеряю. Но вы ведь наверняка понимаете, в сколь малой степени меня могут остановить традиции, обрекающие меня на верную смерть? Вера у меня останется, только в другом обличии, нежели до сих пор.