...И помни обо мне(Повесть об Иване Сухинове)
Шрифт:
— Где ж твои детишки? — спросил Сухинов.
— Там, — махнул рукой за перегородку. — Вам уходить надо. Утром снова искать станут.
— Сейчас уйду… — Сухинов с любопытством поглядывал на мужика — широкоскулое, морщинистое, бородатое лицо, не лицо — булыжник с волосами, глазки маленькие, вострые, буравят, не поймешь, что в них скрыто. Мужик обыкновенный, землепашец. Почему Сухинова не выдал гусарам, почему рисковал? Может, корысти ждет от него? Скорее всего, так, конечно.
Сухинов достал последние шесть рублей серебром, весь свой капитал, положил
— Не обижай, барин, тебе они нужнее.
— И ты меня не обижай! Бери, коли дают, — не удержался, спросил: — Не пойму, хоть убей, какая тебе нужда меня спасать? Злодей от царевых слуг прячется, а ты ему пособляешь. Как это?
— Бог велел помогать сирым и гонимым.
— Бо-ог?
— Вестимо, что он, господь наш на небеси. Нам без его соизволения жить неможно. — Брови мужика сдвинулись в непонятной усмешке.
— Ну тогда ладно. А деньга все же возьми… До Гребенков отсюда далеко?
Мужик обстоятельно рассказал ему дорогу, завернул в тряпицу шматок сала.
До деревни Гребенки Сухинов быстрым шагом дошел часа за два без всяких приключений. Только один раз наткнулся на казачий разъезд, но вовремя его заметил, схоронился в кустах. Ночь пала темная, как по заказу. В Гребенках жил знакомый Сухинову поляк с женой и семейством. Шел к нему Сухинов с сомнением: не то чтобы другом был поляк, но, бывало, засиживались с ним за чаркой и разговоры вели всякие. Откровенные разговоры. Поляк знал, что Сухинов и его друзья мечтают объединить всех славян и устроить для них всех сытую, вольную жизнь. Поляк вслух сочувствовал, на угощение не скупился, а там кто знает, что он про себя думал. Однако сейчас выбирать не приходилось. Авось не выдаст.
Близ полуночи постучал Сухинов в окно богатого дома. На крыльцо вышел сам хозяин.
— Кого бог принес?
— Это я, Казимир, я! Не признаешь?
— Никак, ты, Ваня? Здравствуй, дорогой! Входи, входи!
Сбежал с крыльца, обнял Сухинова за плечи, повел в дом. Жена его, белокурая, статная, узнав Сухинова, так и взвилась от радости, запричитала:
— Горе, какое горе, мы слышали, да ничего не знаем. Рассказывайте, Иван Иваныч, рассказывайте.
— Замолчи, Френя! — прикрикнул на жену Казимир. — Тут дела такие, что бабий ум не осилит. Собери лучше на стол… Ах, Ваня, Ваня, какой несчастный случай, черту его в пекло. Тебя ведь ищут, Ваня! К нам заезжали четверо недавно.
— Быстро, — удивился Сухинов.
— Я тебе лошадь дам с санями и денег. Надо торопиться, Ваня! Я тебе и цивильную одежду подберу. В таком обличье ты до первого поста только доедешь.
Обрадованный радушным приемом, Сухинов пил чай с вареньем, жевал пироги. Когда еще придется попить горяченького в уюте и покое. Казимир ушел распорядиться с лошадью, а Френя металась по комнате, подливала, подставляла, только что в рот не клала. И будто случайно прикасалась к нему то жарким боком, то пухлой рукой — ох, озорная паненка у поляка Казимира… Это помнил Сухинов, словно из другой жизни помнил.
Провожал его Казимир один, всех дворовых куда-то
— На святое дело, Ваня, на святое дело!
Начались его многодневные странствия, и эта первая ночь, без пристанища, без крова, была, может быть, самой невнятной из предстоящих ему ночей. Не выезжая на Богуславскую дорогу, он свернул к лесу и там закопал, засыпал снегом и землей свое военное платье. Остался в коротком тулупчике и фасонистых польских штанах, правда, не новых и коротковатых. В этих штанах и в тулупчике он мог выдать себя за кого угодно. Лошадь шла ходко, только изредка коротко всхрапывала, видно, понимала, что попала в переделку.
Он гнал всю ночь по Богуславской дороге, а под утро, когда лошадь стала спотыкаться и косить изумленным, умоляющим глазом, остановился у какой-то корчмы. Мальчонка, озябший, как сосулька, принял у него поводья.
— Кто там, народу много, военные есть? — быстро спросил у него Сухинов.
— Нема никого. — Мальчонка спал на ходу, но лошадь обещал обиходить и накормить.
В корчме Сухинов спросил водки и щей. Поговорил с хозяином, тучным мужиком, похожим на цыгана. Осторожно, конечно, поговорил, с подходом.
— А что, хозяин, тихо у вас? На дорогах по ночам не балуют?
— Бог миловал. Да и кому ноне баловать? Которые были, так тех уж нет. — При разговоре мужик заговорщицки подмигивал левым глазом, сначала Сухинов насторожился, а потом понял, что это у него тик. Вообще у мужика был такой вид, что если кому и баловать на дороге, так только ему.
— Прими чарку за здоровье, — угостил Сухинов. Это хозяин сделал охотно и даже торопливо.
— А сам-то, добрый человек, куда путь держишь?
— По торговой надобности… Так, говоришь, спокойно в округе? И никакого шума не слыхать?
— У нас народец мирный. Которые шумели, тех приструнили давно. Нынче шуметь с оглядкой приходится.
— Почему так?
Цыган принял в себя вторую чарку, оживился.
— А то не знаешь? Царь-то, говорят, поддельный ноне. Не взаправдошный. Одна видимость, что царь.
— Как так?
Хозяин, испугавшись, что брякнул лишнее, перевел разговор на другое.
— Мы, конечно, люди маленькие, ничему не верим. Мало ли что брешут. Вон давеча купец проезжий, вроде тебя, чего придумал. Сказал, будто внук Стеньки Разина объявился. А нам что, уши воском не залепишь, слухаем. Понятно, ничему не верим. А слух есть, это точно.
— Вам бы того купца связать, да под надзор, — строго заметил Сухинов.
— А как же, — с готовностью отозвался хозяин. — Мы государю нашему и иному начальству слуги верные. Да ты сам посуди, умный человек, ежели того или иного связывать, а он возьми и не свяжись, да убеги, а после красного петуха под дом — это как? Это ведь еще задумаешься, как быть. А так-то мы завсегда готовы, не сумлевайся. Ты, я вижу, тоже из энтих, из тайных?
— Не твоего ума дело. Хоть из тайных, хоть из каких. Поспать у тебя место найдется?