...начинают и проигрывают
Шрифт:
Я показал сложенную газету, лежавшую у дежурного в пакете вместе с другими вещами, отобранными у Изо-симова при аресте. Один из ее рваных краев точно совпадал с краями подброшенного мне листка.
— Видите — бесполезно! Лучше расскажите все, как с Васиным было. Зачтется как добровольное признание.
Изосимов отер пот со лба тыльной стороной ладони.
— Ладно, ваша взяла… Не хотел я никого убивать!
Не хотел. Думал — машина повредится, ну, на худой конец, водителя ушибет несильно. И никакой у меня злобы не было ни на Васина, ни на Олешу. Главным мне было Смагина Андрейку в это дело впаять… Теперь сам пони маю: дурак!— он скрипнул зубами.
— За что вы его так?
— Насмешек над собой не терплю.— У него заходили скулы.
Артист!
— Хорошо, что хоть с опозданием, но признался.
Берите, пишите подробно обо всем.
Дал ему бумагу, карандаш. Он писал долго, больше часа, обдумывая каждое слово.
— Все!
Я прочитал.
— Не годится. Многое упущено. Вот, например, о напильнике — ни слова. Вы же его выкрали у Смагина.
— А, да, да!
— Пишите снова, все сначала. Будет готово — кликните дежурного, он меня найдет.
Изосимов трудился в поте лица до самого вечера. Три раза я браковал, заставляя переписывать, требуя все новых и новых подробностей. Потом приехал Глеб Максимович- я увидел из окна приближавшуюся эмку и вышел навстречу.
— Признался в убийстве Васина?— спросил полков ник, только открыв дверцу машины.
— Да.
— Мотив?
— Смертельная ненависть к Смагину.
— Ох, страсти-мордасти какие!… Он бы рад теперь хоть убийством отделаться. Где его «белый билет»?
— Вот.
Я, развернув, подал Глебу Максимовичу свидетельство об освобождении Изосимова от воинской службы.
— Ага… Ну, пойдемте к нему. У меня кое-что взрывчатое припасено.
От самого порога следственной комнаты Глеб Максимович произнес, словно продолжал начатый разговор:
— А ведь вы Васина убили по заданию, а Изосимов?
– Нет!— крикнул тот, прижавшись к ободранной стене.- Нет!
– Теперь еще истерику разыграйте!— поморщился Глеб Максимович.— Смотрите!— он раскрыл свидетельство.— «Признан негодным со снятием с воинского учета"— так? В протоколе медкомиссии то же самое. В выписке для военкомата тоже. Но вам не повезло, вам крупно не повезло, Изосимов. У председателя медкомиссии полковника Долининой есть привычка заносить в свою книжечку результаты работы комиссии. Знаете, плюс, минус, плюс, минус… Так вот, против вашей фамилии стоит плюс. Плюс, понимаете?… Хотите, мы вас сейчас же направим на переосвидетельствование? Ранение- оно же не рассеивается, как дым. Раз дырка была, там она и осталась. Давайте, а?
Изосимов молчал, облизывая губы.
— Послушайте, Изосимов, вы жить хотите?— спросил Глеб Максимович после паузы.— Попытка выйти сухим, или там полусухим, не удалась, видите сами. Я не знаю, сумеете ли вы теперь спасти свою жизнь. Но если у вас и остался какой-то шанс, то он только в признании. Признаться во всем без утайки, помочь нам изловить всех своих сообщников… Так будете говорить?
Долгое молчание. И тихое, едва слышное:
— Буду…
24.
Страх то придает крылья ногам, то приковывает их к земле.
Так изрек некий французский философ и, по-моему, не совсем точно. Ведь мужество тоже то придает ногам крылья, то приковывает их к земле.
Все зависит от конкретных обстоятельств.
Вот, например, мужественный человек идет в атаку; у него и в самом деле будто крылья вырастают. И он же не сделает ни шага назад, словно ноги его приросли к земле, когда самому приходится отражать атаку врага.
У труса все наоборот. Надо стоять насмерть - у него появляются крылья и он летит со всех ног назад, в тыл. Пришла пора атаковать -попробуй оторви его от земли.
Никто не застрахован от смерти в бою. Хоть и поется в песне, что смелого пуля боится и штык его не берет, однако каждый фронтовик знает, сколько смельчаков гибло и от пуль, и от снарядов, и от мин. Но у труса действительно меньше шансов уцелеть — и тут песня права. Не говоря уже о том, что на поле боя обезумевший от страха, бегущий без оглядки человек представляет собой великолепную мишень, что снаряд может достать труса и в кустах, где он надеется пересидеть атаку, его, если даже он уцелеет, ждет самая страшная, самая позорная смерть — от своих.
И получается, что, постыдно убегая от опасности, трус не только предает товарищей и теряет честь, совесть, человеческий облик, но, в конечном итоге, и собственную шкуру, ради которой так старался.
Нечто подобное произошло и с Владимиром Изосимовым.
Не знаю, каким он был солдатом на фронте. И выяснить это вряд ли удастся. Изосимов служил в пехоте, а в стрелковых ротах старожилов не бывает. Народ там, особенно во время наступления, долго не задерживается. Скорее всего, Изосимов ни в какую сторону не выделялся: солдат как солдат. Ведь трусость тем и опасна, что проявляется не всегда, не постоянно, а лишь при определенных условиях. На лице человека не написано, что он трус, и даже если кто не прочь в домашних условиях пустить в ход кулаки, то это еще само по себе ни о чем не говорит. Наступает момент, когда надо собрать воедино все свои духовные силы,— и осечка!
Изосимов попал на передовую в период затишья, когда шла ленивая пулеметная перестрелка и покряхтывали нечастые мины; не было подходящего случая проявить себя в ту или другую сторону.
А в атаке он так и не побывал — за день до начала наступления вонзился в плечо осколок случайного снаряда.
Острая боль, испуг, а затем радостнее чувство избавления от опасности. Ранение не тяжелое, кость хоть и задета, но не сильно. И никаких тебе наступлений, никаких атак, никаких взрывов, случайных и не случайных,— впереди тихие блаженные госпитальные дни.
А из дней, как известно, складываются недели, из недель — месяцы. Возвращение на фронт представлялось делом очень отдаленного будущего. Может быть, лечение окажется затяжным. Может быть, на худой конец, удастся пристроиться в тылу; есть ведь такие ловкачи, чем он хуже? А может быть, к тому времени кончится война — не продолжаться же ей вечно.
Поначалу все слагалось отлично. Изосимоза привезли в энский госпиталь, неподалеку от его родного города - подумаешь, несколько сот километров; иных забрасывает на самый Байкал, а то и дальше. Жена нашла общий язык со своим директором, приспособилась навещать частенько, выполняя попутно всякие деликатные поручения начальства. Приезжала она не с пустыми руками; мастер на хлебозаводе в военное время — сила! Рана тоже не подводила: с одной стороны, заживала успешно, с другой — не слишком быстро.