«...Расстрелять!»
Шрифт:
— Чего это он? — спросил один вахтенный у другого.
— А… эта… жизнь была такая долгая и такая мотыжная…
— А, — сказал вахтенный, — ну да…
Отсек погрузился в тишину, лишь изредка оживал и ворочался гальюн. Дверь гальюна наконец лязгнула, и зам, с лицом искажённым за всё человечество, появился из него. Надо заметить, что он по-старости и в результате тяжёлого детства, забывал поднимать за собой стульчак.
— Пойду подниму, — привычно сказал вахтенный. Вскоре он вернулся и молча поволок своего напарника за рукав.
— Ты чего?
— Смотри!
— Вот
— Это вам не мелочь по карманам тырить!
Внутри унитаза лежало, исключительно правильной формы, нечеловеческих размеров, человеческое… м-да. Если б оно было одето в скорлупу, никто бы не сомневался, что это яйцо сказочной птицы Рух! Первый вахтенный закатил глаза, растопырил руки, пожал плечами и сказал заунывным голосом заместителя:
— Ну всё, всё своими руками! По-другому было не вытащить!
— Слушай! Давай замовское говно Серёге покажем!…
— Так он же спит.
— Ничего, разбудим…
…Вахтенный офицер наклонился к инженер-механику.
— Не может быть! — повеселел мех.
— Может.
— Товарищ вахтенный офицер, — официально привстал механик, — разрешите навестить гальюн первого отсека. Только туда и сразу же взад.
— Идите. Только без лирики там. Туда и сразу же взад…
Целых три часа весь корабль ходил и изучал сей предмет. Последним узнал, как всегда, командир.
— Не может быть! — придвинулся он к старпому.
— Может, — сказал старпом и развёл при этом руками на целый метр, — вот такое!
— Помощника сюда, — потребовал командир.
— Сергей Васильич! — обратился он к помощнику, когда тот появился в центральном, — что у нас происходит в первом отсеке?
— В первом без замечаний, — улыбнулся помощник.
— Сочувствую вашей игривости, следуйте за мной. Я — в первом, — повернулся он к старпому.
Помощник, сопровождая командира, всё старался забежать вперёд.
— Вот, товарищ командир! — сказал он, открывая дверь гальюна, — вот!
— Так! — сказал командир, досконально изучив предмет общей заботы. — Хорошо! Это разрубите и уничтожьте по частям. Надеюсь, уже все насладились?
— Так точно! Есть, товарищ командир, сделаем!
— Да уж, постарайтесь. А где у нас медик?
— Спит, наверное, товарищ командир.
— Ах, спят они…
Командир вызвал к себе медика.
— Вы спите и не знаете…
— Я — в курсе, товарищ командир!…
— Ну и что, что вы в курсе?
— Это может быть!
— Я сам видел, что это может быть. И вы — медик, а не трюмный. Не следует об этом забывать. Вы заместителя осмотрели или нет? Может он нуждается в вашей помощи? Ну как, осмотрели, или ещё нет?
— Нет… ещё…
— Ах, ещё нет?! Значит, дерьмо — успели, а зама — нет? Я пока не нахожу что вам сказать…
— Товарищ командир, так ведь… — мялся медик.
— Не знаю я. Найдите способ.
— Есть… найти способ…
…В тот же день вечером, увидев входящего в кают-компанию расцветающего зама, командир улыбнулся в сторону и кротко вздохнул. Под замом жалобно пискнуло кресло.
— Вы знаете, товарищ командир, — сразу же заговорил он, — в бытность мою на шестьсот тринадцатом проекте, в море, сложилась следующая интересная ситуация…
Командир слушал зама в пол-уха. Кают-компания ждала. У всех на тарелках лежало по пол-котлеты.
— …и всё сам, своими руками! — передохнул зам, закончив очередную повесть из жизни.
— Тяжело вам наверное было… одному, Иван Фомич, — безразлично вставил командир в притихшей кают-компании.
— Не то слово! — бодро отреагировал зам и быстро и умело намазал себе очередную булку.
Yellow submarine
Биографию составляют впечатления. Впечатления нам готовит судьба. Как она это делает — неизвестно; никогда не знаешь, что она выкинет.Вот если б мне в отрочестве кто-нибудь сказал, что я буду служить на подводных лодках, я бы очень хохотал, но так захотелось судьбе, и судьба взяла меня за тонкошкурное образование в районе холки и повела меня на подводную лодку путем крутым и извилистым.
Чтоб впечатления от дороги оказались наиболее полными, судьба привела меня сначала в военно-морское училище, где она и оставила меня на пять лет набираться впечатлений на химическом факультете.
На химическом факультете нас учили, как стать военными химиками. И всё-таки самые яркие впечатления этого периода моей биографии я вынес не из химии — я вынес их с камбуза, из этого царства тележек, мисок, тарелок, лагунов, котлов, поварих, поваров, кладовых, душевых, официанток, раздевалок, с непременным подглядыванием в поисках пищи неокрепшему воображению; с бесчисленных столов кормильных рядов с алюминиевыми бачками — один бачок на четверых.
Когда сидели за столами, кто-то всегда бачковал, то есть разливал по тарелкам варево, а остальные в этот момент следили за ним, сделав себе равнодушные взоры, чтоб он случайно мясо себе из бачка не выловил.
Мясо делилось по справедливости. Все помнили, кто его ел в последний раз.
Неважно, что то мясо напоминало разваренную мыльную ветошь, — это никого не интересовало, интересовало другое, интересовал сам факт: есть мясо или его нет.
Мясо на камбуз попадало из морозных закромов Родины, а по синей отметке на ляжке мы, стоя в камбузном наряде, узнавали год закладки и, если он совпадал с годом нашего рождения, говорили, что едим ровесника.
И ели мы его с удовольствием, потому что очень есть хотели.
Когда мы обедали, в зале играла музыка. Она помогала вырабатывать желудочный сок.
Шли мы на камбуз строями, молодцевато, чеканили ножку, и всё говорило о том, что мы служим и эти годы зачтутся нам в пенсию.
Перед камбузом на табуретках — по-морскому, на баночках — стояли лагуны с хлоркой, куда мы на ходу ныряли руками вперёд.
И потом очень долгое время запах хлорки не позволял разделить впечатления от пребывания на камбузе и в туалете.