«...Ваш дядя и друг Соломон»
Шрифт:
Элимелех, который был изгнан из кибуца, всю жизнь носил в себе боль и унижение этого изгнания. Всю жизнь был подвержен иллюзии, что все его таланты могли развиться и достичь истинных высот лишь в кибуце. Бедный мой друг, мы ведь не пришли к этой жизни в кибуце, чтобы раскрыть все свои возможности. Никто из нас не старался себя превозмочь, выделиться из ряда вон, никто из нас не рвался в полет. Мечты наши достигали больших высот, но мы не взлетали за ними. Может, гора эта мучила нас, сухая эта земля ожесточила нам жизнь, быть может, они в этом виноваты. Порыв наш был остановлен. Созданная нами жизнь, это построенное нами прекрасное поселение – восстали против нашего порыва.
Я сидел на камне среди колючек. Время было еще достаточно раннее. Не хотел так рано идти к Адас и Мойшеле. Боялся их разбудить. Когда я один, я разговариваю с самим собой, Вот и сейчас подумал: «Порыв наш был остановлен или мы сами его остановили? Но не стоит впадать в отчаяние: надежда не потеряна. То, что не осуществилось – осуществится впредь. Гора не сдвинется, но не отменено восхождение. Вечность моих мечтаний не обманет».
Вытряхнул я камешки из сандалий и глубоко вздохнул. Кажется, все мои вздохи за все эти годы стоят, не исчезая, в подворье. Но в это утро все мои вздохи соединились в один: «Мойшеле».
Вскочил я и вернулся на зелень лужаек, где веселились, шумели, скакали дети под присмотром воспитательниц и учителей. А я иду к старому оборонному укреплению, которое служило жильем, любовным гнездом Адас и Мойшеле. Поколения защитников кибуца прошли через это укрепление. Были молодыми, состарились. Другие пришли им на смену. Длинна и неиссякаема наследственная династия бойцов. Первые поселенцы в долине заложили это укрепление на холме, у края подворья, вкопанное в землю и обложенное мешками с песком, не очень устойчивое. Защитники несли потери. Затем пришли тридцатые годы со своими кровавыми событиями. Жизнь в этом передовом укреплении, защищающем долину и поселение, не прекращалась. На простых земляных брустверах возвели бетонные стены – долговременную огневую позицию. Но и это не давало полной защиты. Снайперы с горы вели беспрерывный обстрел позиции. Были раненые и убитые.
Грянула Вторая мировая война, за ней – война за Независимость Израиля, и позиция эта обрела особую важность. Добавили к укреплению еще один этаж, пробили амбразуры, утолстили стены, в общем, превратили его в настоящую крепость. А дни были тяжелыми, крепость обстреливалась не только снайперами, но и автоматным огнем.
И опять прошли годы, изменились условия войны, осталась крепость пустыми глазницами амбразур в сторону долины и горы. Вьющийся хмель, который защитники посадили еще в дни боев, в тридцатые годы, разросся во все стороны, сорняки, чертополох, дикие травы заполонили весь холм. Старая олива и несколько сосен своими взлохмаченными шевелюрами открыли общежитие пернатых, и воздух вокруг укрепления всегда оглашается птичьим щебетанием и пением.
Когда Мойшеле и Адас поженились и искали место, где, как говорится, свить гнездо по своему вкусу, я и указал ему на это укрепление, и Мойшеле освободил его от запустения, обновил стены, вставил стекла в амбразуры, соорудил дверь. Первый этаж был местом проживания, второй – художественной мастерской. Окружающее пространство Мойшеле также вывел из дремоты, подрезал хмель, обвил им стены.
И я думал, что в тот момент, когда старое оборонительное укрепление превратится в любовное гнездо, в истинный семейный дом, завершатся все проблемы. Оказалось, что они лишь начались.
Дошел я до холма на краю подворья, на котором покоилось укрепление, превращенное Мойшеле в дом для их молодой семьи. Дом был погружен в дремоту среди высоких деревьев, цветущих грядок и старой оливы, блестящей на утреннем солнце. У оливы я замер, удивленный мертвой
Я медленно возвращался, спотыкаясь о камни и не чувствуя боли. Сердце не предвещало ничего хорошего. Уже издалека заметил на крыльце нашей квартиры Адас. Увидела меня, побежала навстречу. Одета была в кухонный передник с алыми пятнами от свеклы. Слезы текли из ее глаз:
«Дядя Соломон, тетя Амалия упала в обморок. Врач и медсестра у нее. Уже вызвали скорую».
Увезли Амалию в больницу и сделали ей операцию. После операции она уже не встала.
Глава двадцатая
Соломон
Адас, детка моя, письмо написано тебе, но адресовано всем нам. Пожалуйста, пошли его Мойшеле и попроси его послать Рами. А тот пусть вернет его тебе. И все трое приглашаетесь ко мне, если, конечно, пожелаете, – прочесть груду листов на моем столе. Все рассказы будут открыты каждому, в том числе и мой рассказ. Приходите, дорогие мои, стакан вкусного горячего кофе и не менее горячее любящее сердце ожидают вас в моем доме.
Дорогие мои молодые друзья, Адас, Мойшеле и Рами, прошел день, прошла ночь. Прочел я все, написанное вами и мной. Шесть недель прошло со дня смерти Амалии, шесть недель отпуска, который я взял от нормальной жизни. Завтра я должен вернуться к работе, и поверьте, дорогие мои, ничего в этом нет особенного для еврея в моем возрасте.
Дни и ночи сидел я у стола, погруженный в ваши и мои собственные сомнения и колебания. Вы обнажили передо мной свои раны, а я перед вами – свои. На моих листках вы прочтете рассказ человека своего поколения, который испытал все возможные страсти и желания своей эпохи. Я хранил в сердце чувство веры и крупицы надежды в то, что герой моих снов и мечты – человек, по сути своей, добр.
Дорогие мои, дни и ночи слышались в моей пустынной квартире голоса близких и друзей, покинувших этот мир, и ваши молодые голоса. Шаг за шагом я двигался с вами, и сейчас, когда вы прочтете мои записи, вы словно будет сопровождать меня по тропинкам прошлого. Сыновья должны знать правду о жизни своих отцов. Знаю, что рассказы о прошлом не очень-то вам интересны, молодые не любят получать советы от стариков. Таковы пути мира. Каждое поколение само добывает себе опыт жизни. Жаль. Огромный опыт жизни просто выбрасывается на свалку, а ведь это имущество драгоценное, которое надо охранять. Но опыт жизни – это не то богатство, которое можно хранить в сейфе или передавать по наследству, ибо молодым он кажется рухлядью, лишенной всякой ценности.
На этот раз вы все же прислушались ко мне, и это для меня воистину бесценно. Я не собираюсь давать вам советы. Нет у меня рецепта для решения ваших проблем. Каждый из вас найдет сам себе путь в жизни. Даже если он не будет мне по душе и по духу, делать нечего. Я поднимаю руки и покоряюсь судьбе.
Дорогие мои, я люблю вас и примирен со всеми тремя. Да, даже с Рами. Читал твой рассказ, Рами, и сказал себе: «Рами всегда Рами, и хорошо, что есть такой Рами в мире. Остроумный, легконогий, за словом в карман не лезет. Любит клоунаду, а все же взвалил на свои плечи, в духе наших непростых дней, нелегкую серьезную ношу. Конечно же, Рами был бы рад избежать ее и отдаться своим подражательским и клоунским талантам. На Рами, любящего природу, владеющего пером, на дружеской ноге с метафорами, – жизнь ополчилась трудными делами и ограничениями. Меня огорчает этот приговор, и я, старый Соломон, не собираюсь его усугублять.