«...Ваш дядя и друг Соломон»
Шрифт:
Прислоняет Амалия голову к стене, закрывает глаза. Господи, вся вина на мне. Вина за бледное ее лицо, за боли. Она скрывала свое тело все годы из-за кажущейся ей уродливости, а я не понимал. Никогда не говорил жене, что она симпатичная женщина. Не хватало мне ума на такую малую ложь, не знал я все годы, что есть добро и в таких обманах. Сейчас, когда мы состарились, я говорю ей комплименты, и это ее оскорбляет. И она отвечает мне непривычно тихо, так, что слова умирают на ее бледных губах:
«Я себя чувствую неважно. В последнее время слабость охватывает все тело».
«Ты устала, Амалия. Полежи в постели, отдохни. Не иди
«Нет. Только не это. Ползти на четвереньках, но – работать. Это у меня священный принцип все годы жизни в кибуце».
Берет рабочую одежду и идет в душ. Даже сейчас. Когда она обнаружила, что я видел все тайны ее тела, не смогла себя преодолеть и снять на моих глазах ночную рубашку. Не поверила она тому, что мне приятно было видеть ее каждое утро нагой. Она у меня женщина мудрая, ее нельзя обмануть. Конечно, она ничего не знает о птичке моих снов, приславшей мне в молодости анонимное письмо.
Она идет в душевую, с рабочей одеждой в одной руке и обувью – в другой. Старается держаться по-прежнему, но выглядит выжатой, окутанной серым светом утра, как темным платком. Исчезла за дверью, и мысли атакуют меня: «Такие ли мы все? Что чувствует женщина, собираясь на работу, когда силы покидают ее? Какая жестокая судьба, исходящая из самой сущности жизни, нависает над нами. Нечто, подобное гигантскому истукану, который нас немилосердно перемалывает своими зубами, истукану, сотворенному нами и восставшему на нас. Может, потому, что вышел он из уст Шлойме Гринблата и подобен ему».
Внезапно и я разнервничался, вскочил с постели и подбежал к окну охладить нервы в чистом утреннем воздухе. Садик наш цветет. Птицы благословляют утро гаммой звуков. Капли росы блестят на растениях, набирающей зелень траве. Бесподобна красота нашего двора, всего кибуца, а Амалия вянет и уходит из жизни. Руки человеческие сотворили эту красоту, кибуц наш – образцовое село. Но человек оттеснен в сторону деревом, цветами, красивыми белыми домами.
И вдруг пришло мне видение. Я вижу себя гуляющим с Элимелехом по нашему кибуцному подворью, во всей этой зеленой роскоши, и говорю другу: «Ты погляди на подворье, на долину, на цитрусовые сады, на пруды, на поля нашего красивого села, которое мы основали и сотворили, села, которое ты назвал Дум-Домом. Многие дум-пальмы исчезли, но земля пребудет навеки. Обогатилась она созидательной жизнью и дала нам обогащенную созиданием жизнь. Элимелех, земля впереди и позади нас, она никогда не обманет». Отвечает мне мой друг бесценный Элимелех: «А люди, Соломон? Что с людьми, живущими на этих землях? Хорошо ли им?» И Амалия врывается в мое видение, в рабочей одежде, лицо опавшее и серое. Сердце мое исходит болью и жалостью к ней: «Первым делом, руки. Вот же, как повлияла на нее атмосфера прожитых лет, что она не может себе позволить вырваться из рабочего распорядка, хотя чувствует себя плохо и выглядит, как гаснущая свеча». Сказал ей:
«Я тебя провожу до работы».
«Что это тебе вдруг вздумалось, Соломон?»
«Я так хочу».
«Твое желание это и мое желание».
«Может, еще встретим Мойшеле?»
И вот мы вдвоем, впервые в нашей жизни, выходим так рано на прогулку через все подворье до вещевого склада. Восходящее солнце обещает быть большим и сияющим. Настоящее солнце конца весны и начала лета. Первые его лучи ползут по красным крышам, проникают через окна в комнаты. Открываются двери, люди выходят
«Он сказал, что уезжает рано».
Входим в столовую. В огромном чане завал грязной посуды после завтрака тех, кто начинает рано работу в долине и во дворе. Садимся у чистого стола. Амалия падает на стул, и я говорю ей:
«Только начался день, а ты уже без сил».
«Да, Соломон, в последнее время я очень устаю».
«Сиди, Амалия, сиди. Выпьем еще стакан чаю».
Набираю ей из титана чай, чего ни разу за всю нашу совместную жизнь не делал. Сделала глоток и уже отодвигает стакан. Наклоняюсь над ней:
«Пей чай, Амалия».
«Не хочется».
«Может, намазать тебе чем-либо ломоть хлеба?»
«Нет у меня аппетита, Соломон».
Готовят столы к главному завтраку, а мы мешаем. Встает Амалия, проходим мимо грязной посуды, Амалия повышает голос:
«Ну, погляди, Соломон, как ведут себя в нашем кибуце».
И падающая без сил Амалия берет тряпку, вытирает повидло, которым вымазан блестящий металл чана, собирает рассыпанный сахар и ошметки маргарина на всем.
«Амалия, оставь это!»
«Терпеть не мог этот беспорядок, Соломон».
Я вытягиваю ее за руку на двор, который уже опустел. Только мы вдвоем пересекаем двор по тропе, рассекающей зеленые травы и купы цветов. Ароматы овевают нас. Вдруг она сжимает мою руку в испуге:
«Голова вдруг закружилась».
«Возвращайся домой, Амалия, может, ты заболела?»
«Я заболела? Минутная слабость и уже – заболела?»
И она, собравшись с силами, упрямо идет к складу. Теперь я держу ее под руку и думаю про себя, что целую жизнь видел себя так идущим с ней под руку только в воображении. Вот с анонимной незнакомкой я совершал целые походы. И вот впервые иду с женой в сиянии чудного утра, среди зелени и цветов, но глаза мои встревожены.
Пришли к вещевому складу – вотчине Амалии. Постояли молча. Вдруг, как-то неосознанно, я легонько погладил ее по волосам. Такую ласку мы себе тоже никогда не позволяли. Амалия опустила голову под моей рукой, и я говорю:
«Если почувствуешь себя плохо, немедленно возвращайся домой и ложись в постель».
«Посмотрим».
«Обещаешь?»
«Может быть».
Кивнула мне головой, что тоже не в ее привычке. Уже собралась открывать дверь, вернулась:
«Соломон, как ты считаешь, отношения между Адас и Мойшеле… наладятся?»
«Наладятся».
«Ты это говоришь просто так, или что-то знаешь?»
«Я точно знаю, Амалия».
Не был я уверен. Стоял у дверей швейной, поглотившей Амалию, и сердце мое было не на месте. Пошел проведать Адас и Мойшеле. Шаги мои медленны и тяжелы.
Дорога моя – через квартал старожилов, и вдруг я застываю на месте. В открытую дверь своего дома выходит Шлойме Гринблат. Он выгоняет метлой с порога грязную воду на грядки. Кончил мыть полы в квартире. Уже несколько лет он занимается всем по дому. Жена его Ханче медленно слепнет.