100 дней счастья
Шрифт:
«Обязательно проинформирую». От Евиного официоза губы сами расплываются в улыбку. Надо что-то делать. В шесть с половиной лет такие выражения, как «обязательно проинформирую» и тому подобные, даже если потом раздается «мяу», должны быть запрещены.
Но есть еще кое-что, что надо бы запретить и что я, пожалуй, припишу на стене под словом «НЕНАВИЖУ». Я ненавижу мужчин, которые плачут. На людях мне почти никогда не случалось плакать. Врожденный стыд не позволяет слезам проявить себя во всей красе.
И я никогда не видел, чтобы Андреа плакал. Он был нашим вожаком, нашим идолом, нашим идеалом. Рыцарем
Когда я увидел, как на его щеке блеснула слеза, для меня это было что-то жуткое и почти невозможное, что можно поставить в один ряд с явлением архангела Гавриила во время финала мирового чемпионата по футболу.
На полчаса мы остались одни в крошечном коридоре отеля, пока наши друзья отправились покупать сувениры.
Наш диалог начался с довольно неожиданного вступления.
– Я так несчастен, мой друг, – сказал он.
Если кто-то говорит, что он несчастен, подобрать слова для ответа не просто. Но когда ты сам обречен, то они вырываются сами.
– Как я тебя понимаю.
Общее горе легче делить на двоих.
– Что такое? – заботливо интересуюсь я.
– Я не смог реализовать ничего из того, о чем когда-то мечтал. А если ни одна детская мечта не сбылась – жизнь бессмысленна.
Энди всегда удачно удавалось вкратце высказать главное.
Детские мечты. Единственное, что придает жизни смысл.
Важно то, что ты написал во втором классе в сочинении «Кем я хочу стать, когда вырасту». Я это прекрасно знаю и знал всегда (вы уже в курсе), но только теперь я четко понимаю всю правдивость этого утверждения, и оно разрывается прямо передо мной, точно новогодняя петарда. Если ты не смог воплотить в жизнь свои детские мечты – ты проиграл. Как вы помните, я хотел стать рабочим парка аттракционов. Значит, я неудачник.
Сочинение Энди было гораздо оригинальнее моего. С его неразборчивых слов, которые прорываются сквозь слезы, я понял, что он написал примерно следующее:
«В 2000 году мне будет двадцать семь. Уже в двадцать семь несчастные старики должны работать, чтобы обеспечить детей. Я наработаю кучу денег и буду богатейшественным на свете. А еще я буду красивым, высоким, умным и интересным человеком. За год до того я женюсь на прекрасной девушке, наверное, актрисе, и мы будем жить на море, очень близко от пляжа и бара, где продают мороженое с вафлями. Я буду работать очень знаменитым пефцом. Я буду петь на фестивале Сан-Ремо, выиграю его четыре раза подряд, лучше пять, но один раз спою с кем-нибудь в паре. Моя самая знаменитая песня будет называться «О, ты, тебя я больше не люблю». Она будет занимать первое место в хит-параде целый год. Я и сам очень веселый, потому что вся Италия меня обожает, и все мне улыбаются, когда я иду. Если люди улыбаются тебе, то ты счастлив. Если никто не улыбается, ты несчастный совсем и прыгаешь из окна. Даже в тридцать семь я буду счастливый. Я буду жить на первом этаже. На всякий случай».
Представляю, что получил Андреа за это сочинение. Три с двумя минусами. Одна и та же мысль повторяется несколько раз, плюс куча орфографических и стилистических ошибок.
– Ничего хорошего я так и
– У тебя отличные песни, – я пытаюсь утешить его, как могу.
– Да ты же ни одной не знаешь.
– Почему, парочку помню… Как там, про типа, который ждал поезда, который так и не приехал.
– «Вокзал по имени “жизнь”». Занудство сплошное. Моя самая ужасная песня.
– А мне она нравилась. Слушай, Энди, тебе всего сорок, жизнь можно начать заново. Многие прославились далеко не мальчишками.
– Например?
– Например… Ну, не знаю… Ван Гог!
– Да, умер, потом прославился.
– Есть и другие примеры. Почему бы тебе не вернуться в Италию? Ты хоть раз об этом подумал?
– Я не могу быть далеко от детей. Если им что-то понадобится, я должен быть рядом.
Я молчу.
Энди отказался от всего ради детей. Я его недооценил. Он был и остается моим героем.
Мы обнимаемся. Крепко, по-мужски. Не помню, чтобы мы когда-нибудь обнимались. Если только после удачного матча проскользнуло поспешное мужественное объятие. Но теперь все по-другому. Теперь я понимаю, что хотя прошло двадцать лет: связь между нами все равно оставалась, мы не теряли друг друга. Даже наоборот: разлука только укрепила нашу дружбу. И Энди – мой идеал. Хотя сейчас он уткнулся в мое плечо и рыдает. За это я ценю его еще больше.
Портос и д’Артаньян не размыкают объятий несколько минут, а потом возвращаются остальные мушкетеры, и приключения продолжаются. Но слова Энди продолжают звучать внутри меня.
«Я не могу быть далеко от детей».
Так просто сказано.
Пытаюсь думать о том, что сейчас делают Лоренцо и Ева. Строят ли Эйфелеву башню из «лего», прыгают ли на танцевальном автомате? Я вдруг понимаю, что с этой болезнью совершенно погрузился в себя и утратил былую связь со своими детьми.
От нашего последнего вечера в Мюнхене у меня осталась только одна картинка, больше я ничего не помню: вчетвером мы входим в пивной пар, распевая пошлейшие итальянские песни. Последний раз я так напивался лет в девятнадцать, когда мы ездили на чемпионат по водному поло серии А. Не знаю, когда, как и в каком состоянии мы вернулись в нашу гостиницу.
– 31
Дико болит голова.
Как будто бы в моей черепной коробке поселился Ринго Старр и барабанит по установке в своем фирменном стиле. Тук-ту-тук. Тук-ту-тук. Захватывающий ритм песни «Ticket to ride».
У меня болит желудок, мне трудно дышать, а в голове настоящий рок. Одним словом, полный набор.
Остальные пока еще спят. На соседней кровати, точь-в-точь как у меня, словно кабан с забитым носом, храпит Умберто.
В малюсенькой столовой меня ждет поднос с пирамидой из пончиков и крапфенов. Откусываю один – и близко не стоит с пончиками Оскара. Кладу обратно на поднос. И вдруг понимаю, что моя скромная утренняя привычка стала одним из важных моментов жизни. Такое не забывается. Я, пончик и воробей. Для счастья довольно малого.