100 shades of black and white
Шрифт:
— Когда я заявил ей, что что-то... кто-то... говорит со мной, ей показалось, что я все выдумываю. Никаких монстров нет, Бен, вот что она сказала. И тебе нужно просто перестать притворяться. Успокоиться. Представляешь?
Он задумчиво разглядывает Рэй, прикидывая, с чего бы начать. Это не то же самое, что пытать повстанцев. Это другое.
— Представляешь меня спокойным, Рэй? Вот и я о том же, — хмыкает он. — Спокойствие — это полный бред. Сказочка, которой меня вдоволь накормил Люк, пока обратно не полезло. Понятия
Ему доставляет удовольствие касаться ее, зная, что Рэй, в общем-то, некуда бежать. Поводок долгий, крепкий, но мира не так уж и много. Сжался до пределов одной камеры, цельной, без щелей или проемов, чтобы она не могла понять, куда же он ее унес. Спрятал под землей, вознес в небеса, или просто держит где-то посреди развалин старой планеты, древней как сама история ситхов и джедаев.
В этом тоже есть смысл. Когда у Рэй не остается ничего, за что можно уцепиться, ни друзей, ни войны, ни идеи, ее проще переубедить. Или сломать, если на то пошло.
Как смешно, что от первого же его прикосновения ее тут же бросает в дрожь. Куда-то девается вся хваленая джедайская выдержка, все эти ее бесстрастные взгляды.
Рэй трясется, словно ее разрывают на части, но держится. Задирает свой подбородок еще выше, отчего цепь, замотавшаяся у горла слабо звенит, а закусанные до корок губы мелко дрожат.
— Пошел ты, — выплевывает она ему в лицо.
— Э нет, Рэй. Я никуда не денусь, — придвигается он еще ближе. Зачем, когда он чувствует ее страх.
О Тьма, да она же боится этого. Куда больше, чем пыток, физический увечий, чтения мыслей, она боится, что он коснется ее. Возможно, с этого и следовало начинать.
— Покой и гармония, вот чего они от меня хотели. Показать тебе, как? — он поднимается с колен, краем глаза замечая, как она резко вздыхает, точно ее отпустили от смертельной хватки, дали последний глоток воздуха перед смертью. Пусть.
Можно толкнуть ее, раскачать, подождать, пока она сама не сломается. Ей же немного осталось.
Кайло возвращается обратно, неся длинный сосуд в одной руке и свернутый лист в другой, выкладывает их перед Рэй. Пусть видит.
— Каллиграфия, как тебе? — ему нравится удивление на ее лице. Искреннее, неподдельное. Ошеломленное. Сбитая с толку, Рэй теряется. Хмурится, открывая рот, но тут же смыкает губы, понимая, что чуть не заговорила со своим смертельным врагом.
— Смотри, — он расстилает лист, прижимая к гладкому полу легким касанием Силы. Окунает в сосуд один палец, указательный, и позволяя густой, чернильной жидкости стекать обратно, а потом одним движением переносит ладонь на лист, выводя на белой поверхности ровную линию.
О, это требует усидчивости и осторожности даже теперь, и Кайло рисует сосредоточенно, не позволяя запястью дрожать. Один рывок — и все будет испорчено.
Ее имя.
— Ты понимаешь, что здесь написано?
Она отрицательно мотает головой, прячет взгляд, переводя его на ладонь.
— Конечно, нет. Но думаю, к концу нашего урока, кое-что ты все же выучишь, Рэй. Снимай, — он указывает на ее тонкую тунику, под которой — о, это он не только знает, видит же — ничего нет. Острые соски натягивают выцветшую, побелевшую от соли ткань.
— Нет!
— Да ладно, Рэй. Если не снимешь ее, я сам порву ее на куски, и другой одежды тебе больше не дадут. Обещаю, я оставлю ее. Позже, — свое слово Кайло сдержит. Ему не нравится даже мысль о том, что кто-то другой увидит ее обнаженную. Но она ведь не знает.
Рэй решается разом, точно ныряет в воду. Подхватывает полы старой туники и стягивает ее через голову. Ее кожа еще золотится, напитанная солнечным светом. Ее тело худое, с острыми ребрами, маленькой, совсем маленькой грудью, словно она еще подросток. Бледно-розоватые соски точно такие же, как он и представлял себе их. Идеально.
— А теперь ложись.
Ее страхом можно питаться. Пить как воду, им заполнен воздух, он плещется в глазах, он застывает на ее губах, разомкнутых на застывшем вдохе, искусанных до синевы.
— Что?
— Ложись, Рэй, — Кайло проводит пальцем, все еще измазанным в чернилах, по ее щеке, оставляя грязно-серую полосу. Как шрам, которым она наградила его, отпечатавшийся в кривом зеркале. — Сюда.
Ее единственное желание — бежать. Сражаться. Но без Силы она не способна ни на что. И потому поддается древнему как сама жизнь, единственно-верному инстинкту. Послушаться.
Она опускается на пол рядом с ватманом. Как можно плотнее прижимая ладошки к груди, стремясь закрыться. Слишком поздно.
Пошатнувшись в одну сторону, ей остается только двигаться обратно. По инерции. Пока не разобьется.
В этот раз он набирает чернил больше. Два пальца, указательный и средний, чтобы оставить идеальный след.
Начинает выводить с обнаженного, сжавшегося живота, смуглого, теплого. Ее кожа горит под пальцами, и не потому что страшно. Краска ядовита. Не смертельна, но ядовита. В этом заключался еще один урок.
Терпение.
Ему больно не меньше, и рука уже начинает онемевать, простреливая иголочками на подушечках пальцев. Чтобы оставить правильную надпись, следует быть спокойным. Осторожным, ведь краску уже не смыть, не исправить. Она впитается в кожу, раскрасит дымными пятнами и совсем нескоро исчезнет.
— Убери руки, Рэй, — он не приказывает ей.
Просит, и она — застывшая под его прикосновениями, сжавшаяся, только взгляд, единственное живое, что в ней осталось, умоляющий прекратить — внезапно покорно соглашается.