12 Жизнеописаний
Шрифт:
«Скорбь о Христе», Гигант флорентийский и упомянутый картон создали такую славу Микеланджело, что, когда в 1503 году 33умер папа Александр VI, новый папа Юлий II пригласил к себе Микеланджело, которому было около 29 лет, обещав ему великие милости, и заказал ему свою гробницу; на путевые издержки выплатили ему сто скуди из папской казны. Прибыв в Рим, в течение нескольких месяцев он не получал от папы никакой работы. Наконец папа одобрил проект своей гробницы, который явился лучшим свидетельством талантов Микеланджело и превышал все древние и императорские гробницы красотою, величественностью, обильной орнаментацией и богатством статуй. Воодушевленный этим, папа Юлий решил заново перестроить собор св. Петра в Риме и в нем поместить свою гробницу, о чем рассказано в другом месте. Микеланджело с большим подъемом принялся за работу и для начала с двумя своими подмастерьями отправился в Каррару за мрамором, получив во Флоренции через Аламанно Сальвиати на расходы тысячу скуди. В этих горах провел он восемь месяцев, не получая других денег и вспомоществований, и, глядя на множество мрамора в каменоломнях, помышлял об огромных статуях, которыми сохранил бы он память о себе, подобно древним. Выбрав, наконец, достаточное количество мрамора, нагрузил его на корабли, и когда был мрамор доставлен в Рим, то занял пол площади св. Петра вокруг церкви св. Катерины, между собором и галереей, ведущей во дворец; здесь Микеланджело устроил себе мастерскую, работая над статуями и остальными частями гробницы. Чтобы удобнее было наблюдать за работой, папа приказал построить подъемный мост от галереи в мастерскую, которую посещал так часто, что со временем подобные милости доставили Микеланджело немало неприятностей и гонений и породили зависть у художников. При жизни Юлия и после его смерти выполнил Микеланджело четырнадцать статуй законченных и восемь оставшихся в наброске, как будет о том сказано и соответствующем месте. Так как это творение задумано с величайшей изобретательностью, то расскажем сейчас о принятом им плане: для того, чтобы гробница выглядела грандиознее, он хотел поставить ее обособленно, так что можно было бы видеть ее со всех четырех сторон, которые с одного края имели по 12 локтей в длину, с другого по 18, сохраняя пропорцию в квадрат с половиной. Извне вокруг нее шел ряд ниш, по бокам которых были помещены гермы, одетые от пояса кверху; каждая из этих фигур головой поддерживала первый карниз и в то же время связывала пленника, стоящего на выступе постамента в позе необычайной и причудливом. В пленниках изображены провинции, покоренные этим папой и подчинившиеся апостольской церкви; в других статуях, также скованных, изображены добродетели и свободные искусства, своим видом являвшие, что не менее подвластны они смерти, чем глава церкви, окруживший их почетом. По углам первого карниза помещались четыре большие фигуры: Жизнь деятельная и Жизнь созерцательная, св. Павел и Моисей. Над карнизом сооружение поднималось ступенями, постепенно уменьшаясь, украшенное фризом с бронзовыми изображениями, также фигурами, путти и орнаментами, и завершалось поддерживающими гроб статуями Неба и Кибелы – богини земли; первая улыбалась тому, что душа пап достигла славы небесной, вторая плакала, ибо земля осиротела добродетелью вследствие его смерти. С обеих главных сторон архитектурного сооружения предполагалось сделать двери для входа и выхода 34.
Чтобы облегчить себе работу, Микеланджело приказал часть мрамора перевезти во Флоренцию, где он предполагал проводить лето, спасаясь от римской малярии. Здесь он закончил одну стену гробницы, а в Риме собственноручно исполнил фигуры
Рассказывают, что, когда Микеланджело работал над гробницей, доставили в гавань весь недостающий мрамор, остававшийся в Карраре, и перевезли его на площадь св. Петра, туда же, где лежали и прежде доставленные глыбы, и так как следовало расплатиться с доставившими его, то пошел Микеланджело, как всегда, к папе; но в тот день его святейшество был занят болонскими делами, поэтому он вернулся домой и уплатил из своих денег, предполагая, что сейчас же получит от папы возмещение. В другой раз он опять пошел, чтобы поговорить с папой, но не был допущен, и привратник папский сказал ему, что не приказало его впускать; некий епископ сказал тогда привратнику: «Может быть, ты не знаешь, кто это такой" – «Отлично знаю, – отвечал тот, – но ведь меня поставили, чтобы выполнять приказы начальства и папы». Поступок такой не понравился Микеланджело, тем более, что совсем иначе обращались с ним прежде, и с негодованием приказал он привратнику, как только его святейшество о нем спросит, сказать, что он уехал. Вернувшись домой в два часа ночи, он сел в почтовую повозку, приказав обоим своим слугам продать евреям все домашние вещи и нагнать его во Флоренции, куда он и выехал. Прибыв в Поджибонси, стоящее на флорентийской земле, он сделал остановку, чувствуя себя в безопасности; немного спустя прибыли пять посланцев от папы с тем, чтобы вернуть его, однако ни на просьбы, ни на письмо приказывавшее ему возвратиться под страхом немилости, он не обратил никакого внимания. Наконец просьбы посланцев побудили его коротко написать его святейшеству, что он просит прощения, но возвратиться не собирается, ибо папа прогнал его как последнего негодяя, что по своей верной службе не того он заслуживал и пусть папа ищет себе другого слугу. Прибыв во Флоренцию, он оставался здесь три месяца, заканчивая картон для Большой залы, по желанию Пьеро Содерини, гонфалоньера. Тем временем пришли три послания к Синьории с тем, чтобы вернуть Микеланджело в Рим; он понял по этим посланиям, как негодует папа, и, страшась его, задумал, как рассказывают, уехать при посредстве монахов францисканцев в Константинополь на службу к султану, желавшему, чтобы Микеланджело построил ему мост из Константинополя в Перу. Однако Пьеро Содерини убедил его явиться к папе, хотя бы против своего желания, для безопасности в качестве должностного лица. Он облек его поэтому титулом флорентийского посла, затем направил его к своему брату, кардиналу Содерини, чтобы тот устроил ему прием у папы. Ему было указано ехать в Болонью, куда прибыл уже из Рима его святейшество. Рассказывают и по-другому об этом бегстве его из Рима, будто бы папа разгневался на Микеланджело, который не желал показывать ничего из своих произведений и подозревал, что его слуги, как то не раз бывало, пускали папу переодетого посмотреть их, когда Микеланджело не было во дворце или на работе, и бот однажды папа улестил помощников Микеланджело деньгами, чтобы они впустили его в капеллу Сикста, его дяди, которую он заказал Микеланджело расписать, о чем ниже будет рассказано, но на этот раз Микеланджело спрятался, подозревая предательство прислужников, и стал бросать с подмостков доски при входе папы, который, не думая, что застанет его здесь, удалился в бешенстве. 'Гак или иначе, с папой он поссорился. Прибыл он в Болонью и не успел даже переменить сапоги, как явились приближенные папы и повели его в сопровождении одного из епископов кардинала Содерини – так как сам кардинал по болезни не мог явиться – к его святейшеству во Дворец шестнадцати; когда подошли они к папе, Микеланджело склонил колени, а его святейшество, взглянув исподлобья и как будто гневно, Сказал: «Вместо того, чтобы явиться к нам, ты ждал, чтобы мы явились к тебе», намекая на то, что Болонья ближе к Флоренции, чем Рим. Протягивая руки, громким голосом Микеланджело смиренно просит у папы прошения, оправдывая свой поступок разгневанностью, ибо не мог он стерпеть, чтобы его так прогоняли, а если он заблуждался, то снова просит папу его простить. Епископ, сопровождавший Микеланджело к папе, желая смягчить его вину, сказал его святейшеству, что такие люди в приличиях несведущи и помимо своего ремесла ни на что не пригодны: стоит ли сердиться на них. Разгневавшись, папа посохом ударил епископа со словами: «Невежа – ты, раз говоришь ему такие грубости, каких и мы не хотим ему сказать». Лакеи папские взашей вытолкали епископ вон, а папа, излив свой гнев на нем, дал благословение Микеланджело, дарами и обещаниями задержав его в Болонье. И заказал ему его святейшество свою собственную статую в пять локтей вышиной. Микеланджело показал высокое искусство свое в ее позе, ибо вся она была исполнена величия и важности, и ткани были великолепны и богаты, и на лице одушевление, мощь, энергия и грозность. Эта статуя была поставлена в нише над порталом собора св. Петрония. Рассказывают, что, когда Микеланджело работал над нею, пожелал Франча 38, золотых дел мастер и превосходный живописец, ее посмотреть, ибо столько слышал похвал ему и его произведениям и ни одного из них не видал. Явились посредники с просьбой, чтобы он был допущен, и было ему разрешено. Когда увидел он произведение Микеланджело, то изумился. И будучи спрошен, как нравится ему статуя, Франча отвечал, что литье очень хорошо, хорош и материал. Подумал Микеланджело, что больше он хвалит бронзу, чем мастерство, и сказал: «Этим я совершенно также обязан папе Юлию, давшему мне материал, как вы москательщикам, у которых покупаете краски для живописи», – и с негодованием в присутствии некоторых дворян назвал его болваном. По этому же поводу, когда к нему пришел однажды сын Франча, которого считали очень красивым юношей, Микеланджело сказал: «В жизни твой отец делает фигуры куда красивее, чем в живописи». Один из этих дворян, не знаю кто, спросил Микеланджело, что больше, статуя ли папы или пара волов, на что тот отвечал: «Какие волы. Конечно, нашим флорентийским с болонскими не сравняться». Микеланджело сделал эту статую из глины еще до отъезда папы из Болоньи в Рим, и когда папа явился взглянуть на нее, то не знал еще Микеланджело, что вложить ему в левую руку, тогда как правую он поднял с такой энергией, что папа спросил, благословляет он или проклинает. Микеланджело ответил: «Напоминает народу болонскому о благоразумии», и на вопрос, не вложить ли ему книгу в левую руку, ответил его святейшество: «Вложи меч, не очень я смыслю в книгах». Оставил папа в банке мессера Антонмария да Линьяно тысячу скуди для завершения статуи, и через шестнадцать месяцев она была готова и с трудом водружена на самом верху собора св. Петрония, над передним фасадом, как сказано выше; упомянуто выше и об ее величине 39. Статую эту сбросили Бентивольи. Бронза была продана герцогу феррарскому Альфонсо, а тот отлил из нее пушку, получившую название Юлия, только голова статуи хранится в его кладовых.
Когда папа вернулся в Рим, а Микеланджело еще заканчивал эту статую, в его отсутствие Браманте, друг и родственник Рафаэля из Урбино и вследствие того человек мало расположенный к Микеланджело, замечая, что папа поощряет и ставит высоко его скульптурные работы, решил охладить его расположение, так чтобы по возвращении Микеланджело его святейшество не требовало окончания гробницы. Браманте говорил, что строить себе при жизни гробницу – плохое предзнаменование, ибо это ускоряет смерть, и убедил его святейшество, чтобы он заказал Микеланджело, когда тот вернулся, расписать в память его дяди Сикста сводчатый потолок капеллы, устроенной им во дворце. Браманте и другие соперники Микеланджело думали отвлечь таким образом его от скульптуры, в которой мастерство его было бесспорным, и довести его до отчаяния, понудив приняться за роспись: опыта во фресковой живописи у него не было, работа эта менее благодарная и наверное удастся ему меньше, чем Рафаэлю; а если бы он и добился успеха, они все равно решили поссорить его с папой, словом, думали тем или иным способом отделаться от Микеланджело. И вот когда Микеланджело вернулся в Рим, папа уже не думал об окончании гробницы, а предложил ему расписать потолок капеллы. Микеланджело предпочитал довести до конца гробницу; потолок капеллы представлялся ему работой огромной и трудной; он считал себя живописцем недостаточно опытным и всячески старался свалить этот груз с своих плеч, перекладывая его на Рафаэля. Но чем больше он отказывался, тем больше росло желание папы, человека в решениях своих упорного, к тому же подзадориваемого соперниками Микеланджело, особенно Браманте, так что казалось, он вот-вот разгневается на Микеланджело. Видя, что его святейшество упорствует, Микеланджело решился взять эту работу. Папа поручил Браманте устроить подмостки, чтобы можно было расписывать потолок, тот сделал их на канатах, продырявив для того потолок; видя это, Микеланджело спросил Браманте, как же заткнусь эти дыры, когда живопись будет окончена. Тот ответил: «Об этом подумаем потом, а иначе сделать нельзя». Понял Микеланджело, что Браманте или мало смыслит в этом деле, или делает ему назло, пошел к папе и сказал, что подмостки не хороши и что Браманте не сумел их устроить, тот в присутствии Браманте поручил Микеланджело устраивать их по-своему. Тогда он распорядился сделать их на козлах, не касавшихся стены. Этому способу подготовлять своды к росписи и правильно производить много иных работ научил он впоследствии Браманте и других. Затем он приказал одному бедному плотнику снять все эти канаты, и тот, продав их, приумножил приданое для дочери, так как Микеланджело ему их подарил. Тогда принялся он за эскизы потолка. Пожелал также папа, чтобы сбили стенную живопись, сделанную при Сиксте его современниками, и определил стоимость всей этой работы в пятнадцать тысяч дукатов – такую сумму вычислил Джулиано да Сангалло. Грандиозность предприятия побудила Микеланджело искать себе помощников, за которыми он послал во Флоренцию, рассчитывая своими работами победить мастеров, писавших здесь прежде, и показать современным художникам, как надо рисовать и писать красками. Таким образом, сами обстоятельства толкали его на высокие взлеты, во славу ему и на благо искусству. Когда он закончил начатые им картоны и пора было приступать к фресковой живописи, приехали в Рим из Флоренции несколько живописцев, его друзей, для помощи ему в работе и для того, чтобы показать ему приемы фресковой живописи, в которой некоторые из них были опытны, среди них Граначчо, Джулиано Буджардини, Якопо ди Сандро, Индако Старший, Аньоло ди Доннино и Аристотеле, и приступая к работе, он просил их сделать кое-что для опыта. Но видя, что все их труды не отвечают его желаниям и не могут его удовлетворить, однажды утром решил сбить все, сделанное ими; замкнувшись в капелле, их туда он не допускал и даже дома не позволял им себя видеть. Тогда они поняли, что если все это шутка, то длится она слишком долго, и постыдно вернулись во Флоренцию. Микеланджело решил сам выполнить всю работу, великим своим старанием и трудолюбием довел ее до благополучнейшего конца, никого не принимая, чтобы не иметь повода показать свою работу, благодаря чему у всех с каждым дном возрастало желание видеть ее. И папе Юлию очень хотелось взглянуть, как идет работа, больше всего потому, что ее от него прятали. Однажды он явился посмотреть, но не был допущен, так как Микеланджело показывать не хотел. Отсюда произошла размолвка, и поговаривали, что ему пришлось уехать из Рима оттого, что он не хотел показывать свою работу папе, а я, когда мне захотелось рассеять сомнения по этому поводу, слыхал от него, что не хотел он показывать из-за плесени, которая начала появляться зимой при северном ветре, когда треть работы была закончена. Причиною тому являлась римская известь, которую ради белизны делают из травертина и которая сохнет не очень скоро, а в соединении с бурой поццоланской глиной образует темную смесь; если же она жидка, водяниста, а стена обильно ею смочена, то, высыхая, часто зацветает плесенью. Во многих местах выступала плесневевшая сырость, со временем исчезавшая от проветривания. Приведенный этим в отчаяние, Микеланджело хотел забросить работу, но, когда он просил у папы прощения за ее неуспех, его святейшество прислал к нему Джулиано да Сангалло, который, сказав, в чем ошибка, убедил его продолжать дело и научил, как уничтожить плесень.
Потом, когда работа была доведена до половины, папа много раз поднимался, поддерживаемый Микеланджело, по деревянным лесенкам ее посмотреть, он требовал открыть работу, так как не мог, по природе своей, будучи тороплив и нетерпелив, дождаться, когда художник ее закончит и бросит, как говорится, последний мазок. Как только открыли ее, весь Рим направился сюда, и первым – папа, который не мог дождаться, чтобы улеглась пыль после того, как сняли подмостки. Рафаэль из Урбино, прекрасно умевший схватывать чужую манеру, увидав роспись Микеланджело, сейчас же начал работать в другом стиле и, являя свои таланты, тогда же создал пророков и сивилл в церкви Санта Мария делла Паче. Браманте тогда стал добиваться, чтобы другую половину капеллы папа поручил Рафаэлю. Узнав об этом, Микеланджело жаловался папе на Браманте, упомянув, не стесняясь, о многих недостатках его и в жизни и в строительном искусстве, которые, как мы увидим ниже, Микеланджело пришлось исправлять в соборе св. Петра. Но папа с каждым днем все больше ценил таланты Микеланджело и требовал, чтобы он продолжал работу, а увидав открытую часть ее, решил, что другую половину Микеланджело сделает еще лучше. Таким образом, Микеланджело прекрасно завершил роспись в двадцать месяцев совсем один, имея помощником лишь того, кто растирал ему краски. Порою Микеланджело жаловался, что папа его торопит и не дает ему возможности довести до конца роспись, как ему того хотелось бы, ибо папа настойчиво спрашивал, когда же он окончит. В один из многих таких дней он ответил папе: «Будет закончена, когда я буду доволен с точки зрения искусства». – «А мы желаем, – ответил папа, – чтобы вы удовлетворили нашему желанию видеть ее оконченной как можно скорее». В заключение он добавил, что если тот скорее ее не кончит, то он велит сбросить его с подмостков. Тогда Микеланджело, боявшийся, и не без основания, папского неистовства, сразу окончил работу, не имея времени доделать недоделанное и, сняв остальную часть подмостков, открыл плафон в День Всех Святых. Папа отслужил мессу в капелле к радости всего города. Хотелось Микеланджело, как делали прежние мастера на картинах внизу, кое-где тронуть слегка по сухому ультрамарином фон, ткани и воздух, прибавить тут и там золотых орнаментов, чтобы выглядело богаче и наряднее. Заметив, что этого как раз и не хватает в работе, которой от всех видевших ее он слышал похвалы, папа также высказывал пожелание о такой отделке, но ставить вновь подмостки было для Микеланджело делом слишком долгим. Так все и осталось. Встречаясь часто с Микеланджело, папа ему говаривал: пусть бы он сделал капеллу побогаче красками и золотом, бедновата она, Микеланджело отвечал ему, нимало не стесняясь: «Святой отец, в те времена люди золота на себе не носили, а те, кого я здесь изобразил, и вовсе были не богатыми; были они святые люди и богатство презирали». За это произведение папа уплатил Микеланджело в несколько сроков 3000 скуди, из которых он истратил на краски 25. Работал Микеланджело с великими неудобствами, так как писал он запрокинув голову, и до того испортил себе зрение, что и письма читать и рисунки смотреть мог только снизу вверх; так у него продолжалось несколько месяцев, и этому я готов поверить, ибо если бы я, работая над пятью картинами плафона Большой залы во дворце герцога Козимо, не устроил себе кресла, на которое я прислонялся головой, а случалось и ложился во время работы, то никогда бы мне с ней не справиться, от нее испортилось у меня зрение и такая появилась слабость в голове, что я это и до сих пор ощущаю и дивлюсь, сколько мог наработать Микеланджело при таких неудобствах. Но пылая с каждым днем все большим желанием творить, добиваться и улучшать, он усталости не чувствовал и с неудобствами не считался.
Композиция этого произведения задумана соответственно тому, что свод поддерживают опорные столбы, по шести с боков и по одному впереди и сзади. Над столбами Микеланджело написал сивилл и пророков высотою по шести локтей, в средней части потолка – ряд картин, начиная с сотворения мира вплоть до потопа и опьянения Ноя, в люнетах же – всю родословную Иисуса Христа. Принцип перспективных сокращений не применен в композиции, и отправная точка зрения в ней отсутствует; скорее он композицию подчинял фигурам, чем фигуры – композиции, довольствуясь тем, чтобы выполнить фигуры, обнаженные и одетые, с таким совершенством рисунка, что никогда не создавалось и создать невозможно произведения столь превосходного, да и подражать ему очень трудно. Оно было и теперь является светочем нашего искусства, столько пользы и света принесло оно живописи, что хватило его, чтобы осветить весь мир, пребывавший во мраке сотни лет. Живописцу не к чему больше искать новизны или изобретательности, новых поз или драпировок, новой выразительности или разнообразия, ибо все совершенства мастерства уже явил Микеланджело. Но и для человека есть тут чему изумляться при виде красоты фигур, совершенства ракурсов, изумительнейшей округлости очертаний, исполненных стройности и изящества, чудесной пропорциональности, особенно заметной в прекрасных нагих фигурах; каждой из них он, обнаруживая крайнюю степень и совершенство мастерства, придал свой возраст, свое выражение, свою форму лица, равно как и различие линий: кому больше стройности, кому более полноты в теле, при великом разнообразии прекраснейших поз. Они сидят и движутся и поддерживают рукой фестоны из дубовых листьев и желудей, герб и девиз папы Юлия, в знак того, что тогда под его управлением была свободна Италия от трудностей и нищеты, явившихся у нее потом. Между ними помещены медальоны с набросками сцен, взятых из Книги царей, подделанных под бронзу и золото.
Обнаруживая совершенство искусства и величие Божие, Микеланджело изобразил на первой из картин отделение света от тьмы, причем здесь показана мощь Бога, ибо он держится без опоры на распростертых руках, являя любовь и разум. На второй – с необыкновенной уверенностью и изобретательностью написал он Бога, творящего солнце и луну, причем опорою ему служат младенцы-ангелы; он очень выразителен благодаря ракурсу ног и рук. На той же картине, благословляя землю и творя животных, он улетает, на этот раз в ракурсе дана вся его фигура, и пока идешь по капелле, непрестанно он движется и поворачивается в разных направлениях. Так же и на той картине, где Бог отделяет воды от земли, прекрасны фигуры, остроумно изобретенные, достойные только божественных рук Микеланджело. Далее следует сотворение Адама, где он изобразил Бога, несомого группою ангелов, нагих и юных, которые поддерживают на себе как будто не только его, но всю тяжесть мира; поклонения достойна его величавость, движением одной руки он как будто опирается на ангелов, а другую протягивает Адаму, красота которого, поза, очертания и достоинства таковы, точно он заново сотворен высшим и первым своим создателем, а не кистью и рисунком человеческими. Вслед за ней идет картина, где из ребра Адамова является на свет мать наша Ева, оба они нагие, он – полумертвый, ибо объят сном, она – живая и бодрствующая по соизволению Божию. Кисть искуснейшего мастера всецело показала, как сон отличен от бодрствования и сколь отчетливо и явственно величие Божие в его человеческом обнаружении. Потом следует Адам, соблазняемый полуженщиной – полузмеей, вкушающий в яблоке нашу и свою гибель, и на той же картине – изгнание его и Евы из рая, где в фигуре ангела величественно и благородно олицетворена покорность приказу Господа, в позе Адама – раскаяние во грехе и страх смерти, у женщины – стыд, унижение и просьба о помиловании; но по тому, как обхватила она себя ручками, скорчив пальцы и подбородком прижавшись к груди, как она повернула голову к ангелу, больше становится заметным страх перед наказанием, чем надежда на милость Божию. Не менее прекрасна сцена жертвоприношения Каина и Авеля, где один несет дрова, другой, склонившись, раздувает огонь, третьи режут жертву; сделана эта сцена не менее внимательно и тщательно, чем другие. Таково же искусство и талант в картине потопа, где показана разного рода смерть людей, которые вне себя от ужаса тех дней, разными путями, напрягая последние силы, ищут, как спасти свою жизнь. И на лицах их написана борьба жизни и смерти не менее, чем страх, ужас и готовность на все. Видна здесь и сострадательность многих, один другому помогает выбраться на скалу в поисках спасения; среди них есть один, который, взяв в руки полумертвого, старается изо всех сил спасти его; сама природа не могла бы дать лучшей картины. Нельзя рассказать, как хорошо передана история Ноя, как, опьянев, лежит он, раскрывшись, и перед ним сыновья, один смеется, двое других его прикрывают; сюжет и мастерство несравненные, которые никем не могут быть превзойдены, разве только им самим.
Как будто еще более вдохновляясь от сделанного им, воспрянул он и явил себя еще большим художником в пяти сивиллах и семи пророках, каждый из которых высотою в пять локтей с лишком; позы одна на другую не похожи, складки тканей красивы, одежды их разнообразны; словом, все сделано с изобразительностью и искусством чудесным, и если кто вдумается в их чувства, они покажутся божественными. Можно здесь видеть Иеремию, он скрестил ноги, одной рукой схватился за бороду, опершись локтем о колено, уронил другую руку и склонил голову так, что явственно заметны его меланхолия, задумчивость, размышление и горькие мысли о своем народе. Так же хорошо сделаны детские фигуры сзади него, равным образом и сивилла, от него первая к двери, в ней Микеланджело хотел передать старость и помимо того, что закутал ее в ткани, показал охлаждение крови ее от времени еще тем, как она читает и, имея уже слабое зрение, подносит книгу к самым глазам. Рядом с нею Иезекииль, пророк-старик, он исполнен движения и красоты, его окутывают одежды, в одной руке держит он свиток с пророчествами, другую приподнял и повернул голову, как будто собираясь говорить о вещах высоких и великих, позади него два младенца протягивают ему книги. За ними следует сивилла, составляющая противоположность упомянутой нами выше сивилле Эритрейской, ибо, держа в отдалении книгу, она собирается перелистать страницу и, положив ногу на ногу, замкнувшись в себе, величественно размышляет, что ей написать, пока находящийся позади нее и раздувающий огонь младенец зажжет ей светильник.
Эта фигура – красоты необычайной по выражению лица, по постановке головы и складкам платья, у нее обнаженные руки, также прекрасные. Вслед за этой сивиллой он сделал пророка Иоиля, который сосредоточенно взял свиток и читает его со вниманием и интересом, по виду его заметно, как ему нравится написанное здесь, он кажется живым человеком, напряженно сосредоточившим свои мысли на каком-то предмете. Над дверью он поместил старца Захарию, он чего-то ищет в книге и не может найти; одну ногу выдвинул вперед, поджав другую от нетерпеливого желания найти это место, он так и остановился и забыл, как неудобна эта поза. Эта фигура превосходно передает старость, по форме несколько грубовата, на ткани складок немного, но они очень хороши; дальше еще сивилла, повернувшаяся к алтарю противоположной стены и показывающая какую-то рукопись, она и младенцы около нее не менее достойны похвалы, чем все остальное. Но кто взглянет на помещенного вслед за нею пророка Исайю, который, углубившись в мысли, скрестил ноги, пальцами правой руки заложив книгу в том месте, где он читал, левым локтем поддерживает книгу сверху, опершись щекой о ладонь, причем его зовет один из младенцев, находящихся сзади него, а он только повернул голову, нисколько, впрочем, не обеспокоившись, – тот увидит черты, поистине схваченные с натуры, подлинной родительницы искусства, увидит фигуру, так искусно изученную, что она может обучить всем приемам истинного живописца. За этим пророком изображена прекрасная старая сивилла, которая сидит и изучает книгу; исключительно красива ее поза, а также и окружающих ее детей. Невозможно представить себе, что можно добавить к совершенству фигуры Даниила, который пишет в большой книге, выискивая что-то в рукописях и копируя с невероятным рвением; для опоры этой тяжести Микеланджело сделал между его ног ребенка, который поддерживает книгу, пока тот пишет, – ничья кисть не сможет никогда сделать ничего подобного; также очень хороша фигура сивиллы Ливийской, которая, окончив писать в огромной книге, состоящей из многих листов, уже готова женственным движением подняться на ноги, сразу хочет она и встать и закрыть книгу – тема чрезвычайно трудная, если не сказать недоступная, для кого бы то ни было, кроме ее творца. Это же можно сказать про четыре сцены на углах свода: в первой из них Давид, не по- юношески сильно сдавив великану горло, одержал над ним верх, изумляя солдат, оказавшихся около поля поединка, другие подивятся превосходным позам в истории Юдифи на другом углу, где изображено туловище Олоферна, только что лишившееся головы, и Юдифь, кладущая мертвую голову в корзину, которую держит у себя на голове старая служанка такого высокого роста, что ей пришлось наклониться, чтобы Юдифь могла до нее достать; Юдифь протянула руку, стараясь прикрыть ее ношу, и повернула голову к туловищу, так и оставшемуся с поднятой ногой и рукой, а в это время в палатке поднялся шум; она боится и лагеря, страшится и мертвеца; картина поистине значительнейшая. Но божественнее и прекраснее ее и всех других сцена со змеями Моисеевыми, в левом углу над алтарем; здесь можно увидать, какое смертоносное бедствие причиняют множество жалящих и кусающих змей, и как Моисей подвешивает к шесту бронзового змея; на этой картине живо представлены различные виды смерти, причиняемые змеями, и люди, лишившиеся всяких надежд от их жала; спазмы и страх смерти нескончаемые возникают от жесточайшего яда, змеи обвивают им руки, ноги, и они, оставшись в прежней позе, не могут двинуться с места; нечего и говорить, как прекрасны лица людей, кричащих и в отчаянии закинувших голову. Не менее хороши лица тех, кто обратил свой взор на бронзового змея и, чувствуя, как от взгляда на него легчает боль и возвращается жизнь, взирает на него с тем большей любовью; среди них обращает на себя внимание женщина, поддерживаемая мужчиной; видно, какую помощь оказывает он ей и как она, ужаленная и испуганная, нуждается в ней. Также и на той картине, где Агасфер, сидя на ложе, читает анналы, есть фигуры прекрасные; среди них бросаются в глаза трое сидящих за обеденным столом; они приняли решение освободить еврейский народ, повесив Амана, который изображен здесь в необычайнейшем ракурсе; столб, к которому приковано тело Амана, и руки, выброшенные им вперед, кажутся не написанными, а живыми, они выступают рельефно, также и нога, выдвинутая вперед, и части тела, остающиеся в глубине; конечно, эта фигура прекраснейшая и труднейшая среди всех прекрасных и трудных.
Но слишком долго пришлось бы объяснять все красоты различных сцен, где, желая передать всю генеалогию Иисуса Христа, Микеланджело изобразил всех его предков, начиная с сыновей Ноя. Нельзя рассказать, как разнообразны здесь ткани, выражение лиц, как нескончаемы выдумки, необыкновенные, новые, прекрасно выполненные; нет такого приема, который не был бы разумно здесь применен; у всех фигур перспективные сокращения очень хороши и искусны; словом, все здесь достойно высочайшей похвалы и божественно. Но кто не будет восхищен, кто не растеряется, увидав выразительность Ионы, последней фигуры в капелле: здесь свод, охваченный стеной, по самой природе своей должен бы наклоняться вперед, но благодаря искусству от вида этой фигуры, откинувшейся назад, он кажется прямым и даже настолько покорен мастерством рисунка и светотени, что как будто изгибается назад. О, поистине счастлив век наш! О, блаженны художники, ибо вы своевременно могли у источника ясности просветить затемненные свои очи и увидать, сколь доступным стало все, прежде трудное, благодаря исключительному и изумления достойному художнику? Слава его трудов понуждает вас понять и признать, что это он снял с вас ту повязку, которую вы носили на очах ума своего, исполненного мрака, и освободил истину от лжи, затенявшей вам разум. Итак, благодарите небо и старайтесь во всем подражать Микеланджело40. После того как живопись его была открыта обозрению, со всех сторон сходились люди посмотреть на нее и пребывали немыми от восхищения, таким образом и папа был возвеличен и побуждаем к еще большим начинаниям. Деньгами и богатыми подарками вознаградил он Микеланджело, который часто рассказывал о больших милостях, полученных им от папы, о том, как тот ценил его талант, а если порой и обижал по тяжести своего характера, то врачевал затем дарами и милостями. Так, однажды Микеланджело, пожелав провести день св. Джованни во Флоренции, просил отпустить его и дать на дорогу денег, папа сказал: «Ладно, а капелла когда будет окончена?» – «Когда смогу, святой отец». Папа держал в руке жезл и, ударив им Микеланджело, воскликнул: «Когда смогу, когда смогу! Уж я заставлю тебя поскорее кончить!» Однако, когда вернулся Микеланджело домой и стал укладываться, чтобы ехать во Флоренцию, вдруг папа, опасаясь, как бы он не поступил по-своему, и, смягчая его гнев, прислал к нему прислужника своего Курено, который принес ему 500 скуди и в оправдание папы сказал, что это все было милостивыми шутками; зная характер папы и, в конце концов, любя его, Микеланджело рассмеялся, он видел, что все складывается ему на пользу и милость, что папа всячески старается сохранить дружбу с ним. Когда окончил он капеллу и папа еще не был близок к смерти, приказал его святейшество кардиналу Сантикватро и кардиналу Ажанскому, своему племяннику 41, в случае его смерти закончить его гробницу по более скромному плану, чем предполагалось сначала. Снова принялся Микеланджело за работу тем более охотно, что рассчитывал на этот раз без помех довести до конца гробницу; но и впоследствии он имел от нее неприятностей, досад и забот больше, чем от чего другого в жизни, и на долгое время приобрел имя человека неблагодарного к папе, столь его любившему и поощрявшему. И вот когда он вернулся к гробнице, без отдыха над ней работая и в то же время, приводя в порядок рисунки для стен капеллы, судьбе было угодно, чтобы не был доведен до конца памятник, в таком совершенстве начатый, ибо в это время папа Юлий умер. Дело это было заброшено благодаря избранию в папы Льва X, который душою и талантами блистал не менее Юлия, но, будучи первым флорентийцем, избранным в папы, пожелал оставить в своем отечестве на память о себе и об ее гражданине, божественном художнике, такие чудеса, какие мог осуществить только такой величайший монарх, как он. Он поручил сделать во Флоренции фасад Сан Лоренцо, церкви, выстроенной дедом Медичи, и следствии этого работа над гробницей Юлия остановилась; он потребовал от Микеланджело план и рисунки и сделал его начальником всей этой работы. Как только мог, отказывался Микеланджело, ссылаясь на свои обязанности перед кардиналом Сантикватро и Ажанским относительно гробницы, но папа сказал в ответ, что Микеланджело нечего об этом беспокоиться, что он сам все это обдумал, что они его отпустят, ибо им обещано, что Микеланджело будет продолжать во Флоренции работать, как и раньше, над фигурами гробницы папы Юлия. Всем этим были очень недовольны и кардиналы и Микеланджело, который уехал в слезах. Потом последовали различные нескончаемые обсуждения, ибо заказ на фасад предполагалось поделить между несколькими лицами, и по поводу строительных работ многие мастера обратились в Риме к папе и сделали эскизы: Баччо д'Аньоло, Антонио Сангалло, Андреа и Якопо Сансовино и изящный Рафаэль из Урбино, который ради этого дела в свите папы приехал потом во Флоренцию. Тогда Микеланджело сделал модель и потребовал, чтобы его сделали старшим, то есть руководителем строительных работ. Но из-за его отказа от помощи других, ни он, ни остальные не приступали к работе, и, отчаявшись, все эти мастера вернулись к своим обычным делам. Микеланджело отправился в Каррару, причем Якопо Сальвиати было поручено уплатить ему тысячу скуди; но так как Якопо заперся у себя в горнице, обсуждая с гражданами дела, то Микеланджело не пожелал дожидаться аудиенции и, ни слова не сказав, уехал прямо в Каррару. Узнал Якопо о прибытии Микеланджело и, не найдя его во Флоренции, послал ему тысячу скуди в Каррару; посланный потребовал от него расписку, на что тот сказал, что деньги эти пойдут на папские расходы, не на его собственные нужды, пусть увозит их обратно, что не привык он давать квитанции и расписки за других людей, и, убоявшись, вернулся посыльный ни с чем к Якопо. Пока Микеланджело был в Карраре и добывал мрамор, как для гробницы Юлия, так и для фасада, думая, что и гробницу доведет до конца, получил он письмо о том, что, как известно папе Льву, в горах Пьетрасапта, около Серавеццы, в области Флорентийской, на высотах самой большой из здешних гор, именуемой Альтассимо, имеется мрамор не менее доброкачественный и красивый, чем каррарский. Об этом знал уже Микеланджело, но полагал, что нечего с этим считаться, ибо он был другом маркиза Альбериго, правителя каррарского, и желал ему предоставить выгоды; а может быть, он предпочитал камень каррарский серавеццкому потому, что для добычи последнего пришлось бы потратить мною времени, как это и случилось. И все же его принудили отправиться в Серавеццу, хотя ссылался он, возражая, на большие трудности и расходы. Но папа и слышать не хотел; тогда пришлось прокладывать дорогу во много миль по горам, кувалдами и мотыгами дробить камень, чтобыее сровнять и сваями укреплять на болотистых местах. Здесь потратил Микеланджело много лет, выполняя волю папы, и, в конце концов, добыл пять колонн нужной высоты; одна из них находится теперь на площади Сан Лоренцо во Флоренции, а прочие на морском берегу; по этой причине маркиз Альбериго, видя ущерб своим делам, сделался великим врагом Микеланджело безо всякой его вины. Кроме этих колонн добыл он много мрамора, который вот уже больше тридцати лет так и остается в каменоломнях. Однако теперь герцог Козимо приказал для перевозки этого мрамора окончить дорогу, которой недоделано еще две мили в местах неудобных, а кроме того и другую – в каменоломни с превосходным мрамором, которую начал разрабатывать Микеланджело, желая довести до конца многие свои прекрасные начинания; в той же серавеццкой местности, в горах пониже городка Стацемы, он начал разрабатывать гору пестрого, чрезвычайно твердого мрамора; сюда тот же герцог приказал провести мощенную булыжником дорогу больше чем в четыре мили для перевозки мрамора к морю.