1937

Роговин Вадим Захарович

Касаясь смены версии о стремлении к реставрации капитализма версией о голой жажде власти, Троцкий писал: «Обвинение отказывается от одной версии в пользу другой, как если бы дело шло о разных решениях шахматной задачи». Однако и вторая версия (лидеры оппозиции утратили какие-либо политические принципы, отказались от собственной программы и желали только своего возвращения к власти) выглядела не менее фантастичной, чем первая. «Каким образом убийство „вождей“,— ставил в этой связи вопрос Троцкий,— могло доставить власть людям, которые в ряде покаяний успели подорвать к себе доверие, унизить себя, втоптать себя в грязь и тем самым навсегда лишить себя возможности играть в будущем руководящую политическую роль?»

Судебный подлог, доказывал Троцкий, просматривается в утверждениях как о целях,

которые ставили перед собой подсудимые, так и о методах, какие они собирались использовать для достижения этих целей. Версия о терроре, избранном в качестве средства беспринципной борьбы за власть, полезна Сталину для уничтожения оппозиции, но совершенно непригодна для объяснения того, каким образом «центр» мог привлечь на свою сторону исполнителей. Если даже допустить на минуту, что прятавшиеся за кулисами вожди действительно готовы были прибегнуть к террору, то какие мотивы могли двигать людьми, которые «неминуемо должны были за чужую голову заплатить своей собственной? Без идеала и глубокой веры в своё знамя мыслим наёмный убийца, которому заранее обеспечена безнаказанность, но не мыслим приносящий себя в жертву террорист» [98].

Нелепость объяснения целей и средств политической борьбы, якобы избранных заговорщиками, настолько била в глаза, что уже спустя три недели после процесса в статье «Правды» неожиданно было объявлено, что подсудимые «пытались скрыть истинную цель своей борьбы» и потому утверждали, что „никакой новой политической программы у троцкистско-зиновьевского объединённого блока не было“. На самом деле они руководствовались программой «возвращения СССР на буржуазные рельсы» [99].

Комментируя эту новую внезапную смену версии о целях подсудимых, Троцкий писал: «Ни у рабочих, ни у крестьян не могло быть особого основания негодовать на мнимых „троцкистов“, желающих захватить власть: хуже правящей клики они во всяком случае не будут. Для устрашения народа пришлось прибавить, что „троцкисты“ хотят землю отдать помещикам, а заводы — капиталистам» [100].

Троцкий считал, что схему этого обвинения невольно подсказал Сталину Радек, стремившийся вырыть как можно более глубокий ров между собой и подсудимыми процесса 16-ти. В этих целях Радек расширил круг преступлений по сравнению с теми, обвинение в которых официально предъявлялось сталинским жертвам. В статье, появившейся в дни процесса, Радек писал: подсудимые знали, что «убийство гениального вождя советских народов товарища Сталина есть прямая работа на фашизм»; они стремились «облегчить победу фашизма, чтобы из его рук получить хотя бы призрак власти» [101]. Таким образом, если обвинительный акт ограничивался версией о сотрудничестве подсудимых с гестапо ради осуществления террористических актов, то Радек приписывал своим бывшим товарищам и единомышленникам стремление к поражению СССР в войне с фашизмом, которое неминуемо привело бы к реставрации капитализма и национальному унижению СССР. Эту схему Радек «доработал» на втором показательном процессе, где он выступал в роли подсудимого (см. гл. XV).

После второго московского процесса, «подтвердившего» версию о стремлении к реставрации капитализма и задним числом приписавшего это стремление казнённым полгода назад старым большевикам, Сталин счёл целесообразным лично удостоверить «маскировочный» характер версии о голой жажде власти. В его докладе на февральско-мартовском пленуме говорилось: «На судебном процессе 1936 года, если вспомните, Каменев и Зиновьев решительно отрицали наличие у них какой-либо политической платформы… Не может быть сомнения, что оба они лгали… они боялись продемонстрировать свою действительную платформу реставрации капитализма в СССР, опасаясь, что такая платформа вызовет в рабочем классе отвращение» [102].

Второй московский процесс расширил рамки преступлений «объединённого троцкистско-зиновьевского центра» ещё в одном существенном отношении — дополнив круг лиц, на которых этот центр замышлял покушения.

IV

«Дело Молотова»

Сенсационным моментом процесса 16-ти явился перечень лиц, намеченных «центром» в качестве объектов террористических актов. В нём, помимо Сталина, значилось всего 5 членов Политбюро (из 10, избранных XVII

съездом) и 2 кандидата в члены Политбюро (из 5). Особо примечательным был тот факт, что подсудимые, согласно материалам следствия и суда, обошли в своих преступных замыслах второго человека в партии и стране — председателя Совнаркома Молотова. Причём этот факт не затушевывался, а, напротив, косвенно подчёркивался Вышинским.

При допросе Зиновьева Вышинский, не удовлетворившись признанием, что заговорщики намеревались убить «руководителей партии и правительства», счёл нужным конкретизировать эти слова, спросив Зиновьева: «то есть Сталина, Ворошилова, Кагановича?» Зиновьев послушно подтвердил это, тем самым показав, что террористы не относили Молотова к «руководителям партии и правительства» [103].

Вся обвинительная речь Вышинского была пересыпана трескучими, выспренными фразами типа: «Презренная, ничтожная кучка авантюристов пыталась грязными ногами вытоптать лучшие благоухающие цветы в нашем социалистическом саду»; «эти взбесившиеся псы капитализма пытались разорвать на части самых лучших из лучших людей нашей советской земли» [104]. Однако при многократном перечислении «самых лучших людей», «чудесных большевиков, талантливых и неустанных зодчих нашего государства» имя Молотова не упоминалось.

Уже в «Красной книге» Л. Седова (см. гл. VIII) обращалось внимание на то, что в «список вождей, которых якобы намеревались убить террористы, входят не только вожди первой величины, но даже Ждановы, Косиоры и Постышевы. Но не входит Молотов. В такого рода делах у Сталина случайностей не бывает» [105].

Троцкий считал вопрос об отсутствии Молотова в данном списке столь важным для понимания механики московских процессов, что посвятил ему специальную главу в книге «Преступления Сталина». Здесь он подчёркивал, что во время процесса 16-ти «непосвящённые в тайны верхов никак не могли понять: почему террористы считали необходимым убить… „вождей“ провинциального масштаба и оставили без внимания Молотова, который, по общему признанию, головою, если не двумя выше этих кандидатов в жертвы». Из показаний подсудимых следовало, что «в планы „центра“, как и в мои директивы, входили все мыслимые и немыслимые кандидаты в мученики — кроме Молотова». Между тем «никто и никогда не считал Молотова декоративной фигурой, вроде Калинина. Наоборот, если поставить вопрос о том, кто мог бы заменить Сталина, то нельзя не ответить, что у Молотова на это несравненно больше шансов, чем у всех других» [106].

Объяснение такому остракизму в отношении Молотова Троцкий находил в упорных слухах о несогласии Молотова с отказом Сталина от теории «социал-фашизма» и с переходом в 1935 году к политике Народного фронта. Эти слухи находили косвенное подтверждение в советской печати, где Молотова некоторое время не цитировали, не превозносили и даже не помещали его фотографий. В этот период Троцкий не только писал в своих статьях об «опале Молотова», но и в своих дневниковых записях высказывал предположение о его близком падении.

Троцкий полагал, что примирение Сталина с Молотовым наметилось ещё до процесса 16-ти. Это сразу же нашло отражение на страницах советской печати, которая «по сигналу сверху, приступила к восстановлению Молотова в старых правах. Можно было бы, на основании „Правды“, дать очень яркую и убедительную картину постепенной реабилитации Молотова в течение 1936 года» [107].

В мае 1936 года Троцкий опубликовал заметку «По столбцам „Правды“», в которой отмечал «благополучный поворот» в судьбе Молотова, поскольку тот «окончательно выровнял фронт». До этого Молотова «называли, правда, среди прирождённых вождей, но не всегда, ставили обычно после Кагановича и Ворошилова и часто лишали инициалов, а в советском ритуале всё это признаки большой политической важности… Со своей стороны, Молотов, хотя и воздавал необходимую хвалу вождю, но всего два-три раза на протяжении речи, что в атмосфере Кремля звучало почти как призыв к низвержению Сталина». Лишь за последние недели, саркастически продолжал Троцкий, Молотов «произнёс несколько панегириков Сталину, которые самого Микояна заставили пожелтеть от зависти. В возмещение Молотов получил свои инициалы, имя его значится на втором месте и сам он именуется „ближайшим соратником“» [108].