1942: Реквием по заградотряду
Шрифт:
Только что все вокруг ревело, море пыталось ворваться на остров и затопить его, деревья ломались с хрустом, а волны, разогнавшись в бухте, поднимались на пятиметровую высоту и доставали до подножия горы, на которой прятались люди. Ничего дальше десяти метров не было видно, а через минуту…
Море еще билось в эпилептическом припадке, пальмовая рощица, в которой был лагерь, превратилась в несколько десятков пеньков.
– Погуляли, – выдохнул Малышев и сел прямо в грязь.
«ППШ» уперся стволом в землю, ремень сдавил грудь, но Малышев не обратил на это внимания.
Он был жив – и это главное. А еще несколько минут назад он был уверен, что до конца бури не доживет. Или что буря никогда не закончится.
– Пятнадцать минут, – сказал Таубе и плюхнулся в грязь рядом.
– Что – пятнадцать минут?
– Буря была всего пятнадцать минут, – немец постучал пальцем по своим наручным часам. – Четырнадцать с половиной минут.
Малышев стащил с себя автомат, положил его рядом, а сам лег на спину.
– А я думал, сутки, – сказал старший сержант.
– Пятнадцать минут, – повторил Таубе. – Я как-то попал в Сахаре в песчаную бурю… Но сейчас – тоже было страшно…
Таубе вытер лицо руками, стряхнул капли.
– Слышь, Рихард, а ты и вправду был коммунистом?
– Ага. Молодой был, глупый… А они на митингах очень красиво говорили… Правильно говорили, и мужики были стоящие.
– Сколько тебе было в тридцать втором?
– Семнадцать.
– Пацан совсем… – Малышев закрыл глаза. – Чего же ушел?
– А мне пистолет не дали. Я просил-просил – не дали. Сказали, что идея – лучшее оружие. И нам так замечательно наваляли парни из СА в тот вечер… Мне приложили по голове, я отрубился, когда пришел в себя – меня перевязывал мой ровесник в коричневой рубахе и со свастикой на повязке. Разговорились, оказалось, что наши меня то ли бросили, то ли просто не заметили… Я обиделся, и за пистолет, между прочим, тоже… Тогда многие из компартии уходили к наци. В общем, Рэм говорил то же самое, что и большевики, только понятнее. Придавить буржуев, возродить нацию – разве плохо? И на хрена нам интернационализм? Нам кто-то помог, когда мы с голоду после войны подыхали? Из нас выдавили все, до капли… Мемель отобрали… и кто? Литва. Представляешь? А когда наши дернулись в Лигу Наций, что получили в ответ? Забрали – значит, имели право.
– Литва? У Германии? – удивился Малышев.
– В двадцать четвертом заняли, постреляв немного с французами, в тридцать втором разогнали и пересажали остатки нашего самоуправления… Наци не нужно было ничего придумывать, они говорили правду, каждый это знал. Они не призывали любить польского рабочего только потому, что он пролетарий. А я в Силезии видел, как поляки пытались провернуть то же, что они устроили в Данциге… Был вольный город и нет его…
Малышев почувствовал, что проваливается в сон, вздрогнул и сел.
– Поляки в двадцатом Киев заняли, – сказал Малышев. – Потом, правда, до самой Варшавы бежали… Жаль, не повезло нашим. Вот если бы немцы тогда поддержали…
– Живы? – спросил Орлов. Он подходил к ним, с трудом переставляя ноги.
Ноги в сапогах вязли и скользили. Щеголеватая командирская форма промокла насквозь и была заляпана грязью. Фуражки не было.
Малышев попытался встать, но Орлов махнул рукой и сел рядом.
– Я же говорил – позавидуют мертвым, – сказал Орлов.
– Никому я не завидовал, – Таубе встал и осторожно двинулся вниз, балансируя на склоне. – Я – не завистливый человек!
Рихард спустился с горы, прошел к бухте, достал из-за пояса пистолет, положил его на камень, потом стащил сапоги и, не раздеваясь, бросился в воду.
– Товарищ… – Малышев прикинул, называть командира привычным «старшим лейтенантом» или по петлицам – подполковником, ничего не придумал и решил, что можно и по фамилии. – Товарищ Орлов, а Таубе и вправду был коммунистом?
– То есть то, что он был членом НСДАП, тебя не волнует, а что большевиком…
– Так фашисты ведь коммунистов своих – под корень. И в лагеря… Ведь нам на политзанятиях… А Таубе говорит, что…
– Если Таубе говорит – значит, правда. Если, конечно, не о бабах. Он много чего повидал, между прочим. И пережил… Тебе это и вправду интересно?
– Не знаю… Он сказал, я спросил…
– То есть про испанцев тебе не интересно, а про немца?..
– Что испанцы? Вы же сказали – убить. Убьем. Я не знаю как, тут Никита правду говорит, но раз нужно – убьем. А Таубе…
– Дался тебе Таубе. Он был коммунистом, потом вступил в СА, потом, когда СА резали, чудом выжил, попал на пару месяцев в лагерь. Вышел. Работал на заводе. Потом призвали в армию, стал танкистом. В сорок четвертом позвали в СС, согласился, получил звание штурмбаннфюрера… Попал в плен, опять чудом выжил – эсэсманов не жаловали в лагерях. Три года, потом поехал домой, а дома – нет. В смысле – дом есть, но там нет его семьи. Собственно, его и к дому не пустили. Провезли в Германию, в советскую зону. Там его приняли не особенно ласково, он перешел в западную. И там чуть не погиб…
– Это как?
– А это ты у него сам как-нибудь спросишь. Он не любит, когда эту историю рассказывают. Я его подобрал и к делу приставил. Если бы еще про ваффен СС не рассказывал кому попало – совсем молодец был бы…
– А как он со своими?.. Я же видел, как он вместе с вами через воронку ходил… Ему каково видеть, что они проиграли? Он же мне рассказывал – с обидой рассказывал, как их литовцы обижали. А тут…
– Это все к нему. Захочет – расскажет, не захочет – в морду надает, у него с этим просто… – Орлов встал, посмотрел на часы. – Еще четыре часа.
– До испанцев? – попытался угадать Малышев.
– Нет, до испанцев – еще двадцать часов. А до ужина – четыре. Ты, кстати, не сильно там злись – Чалый одну бутылку водки разбил.
– Вот ведь тварь безрукая, – огорчился Малышев.
Чертова буря угробила их лагерь. Все, что было не на людях, все исчезло. Даже двустволка куда-то сгинула, хотя Ставров клялся и божился, что не выпускал ее из рук. Но когда стихло – увидел, что нет ружья. Пропало.
Автомат Малышев кое-как почистил, ствол пришлось промывать морской водой – шомпола не было. В дисках было полно воды, старший сержант выложил патроны на камень, чтобы подсушить. Но как они будут стрелять, когда дойдет до дела, было совершенно непонятно.
Чалый, грохнувшийся с камня, разбил не только бутылку с водкой, приклад его «ППШ» раскололся, оставив куцый огрызок возле спусковой скобы, как у пистолета. Стрелять, конечно, можно, но если хочешь попасть – подходи поближе. Лучше, конечно, в упор.
Никита молча почистил свой автомат, простирал форму, разложил ее на камне и задремал.
Икрам Рахимов бродил по острову в поисках еды, но ничего толкового не нашел, кроме нескольких кокосовых орехов.
Море затихло.
Глядя на почти неподвижное зеркало, было трудно представить себе, что еще два часа назад волны поднимались чуть ли не до небес.