1991. Дивный сон. Рукопись, найденная в тюремной камере
Шрифт:
От яркого дня я слепну. От боли не ощущаю своего тела. Запахи дурманят до тошноты. Вот я и появился на свет!
Меня кладут на душистую землю, лицом вниз. Наваливают на спину тяжелое, – от чего становится трудно дышать. Первое ощущение собственного тела, – это меня начинает бить озноб.
– Что трясешься, жидовская морда? – слышу я над собой. – Замерз? Потерпи чуток. Сейчас согреешься.
Дружный хохот ласкает мой слух.
Меня поднимают. Я прикручен к столбу. Веревки натягиваются, – и когда кажется, что сейчас мои плечи выскочат из суставов, я упираюсь задом в прибитую заботливой рукой перекладину, как бы сажусь на нее верхом. Хорошо!
Столб ударяется о дно готовой для него ямы, – и я чуть не слетаю со своего места. Меня с терпеливой заботой возвращают в удобное положение. Спасибо!
Я чувствую, как закрепляют столб, набрасывая в яму острые камни. Столб становится продолжением моего тела. Камни царапают его, когда их начинают трамбовать. Они сжимают меня своими шершавыми и холодными лбами.
Надо потерпеть.
Меня все еще бьет дрожь. От нее я снова сваливаюсь, и снова меня возвращают на место и ради простоты и надежности, – я понимаю: в моих же интересах! – привязывают к столбу туловище. От этого становится не совсем удобно, потому что теперь, перехваченный на груди веревкой, я не могу, как это делал прежде, наклоняться вперед, чтобы не ломать вывернутые за спину и закрепленные довольно высоко руки. Я не знаю, как сообщить об этом своим доброжелателям, потому что говорить как следует еще не научился. Но тут один из них догадывается о моих затруднениях я немного ослабляет узел. Благодарное тело отваливается от столба.
Слезы умиления заполняют мои полуслепые от дневного света глаза. Какие… Какие все-таки люди… Внимательные! Добрые! Отзывчивые!
Умытый теплотой заботы и собственными слезами я прозреваю. Гримасой, взглядом, дрожью – всем своим видом! – я тороплюсь выразить моим благодетелям признательность. На худой конец – пытаюсь уловить их взгляды. Но голова моя бессильно свешивается вниз, – и я вижу только собственные грязные телеса, ссадины на коленках да кучу мусора под столбом. Люди добрые!..
По правде, других я и не встречал в своей жизни. Ведь я практически родился здесь, на столбе. С ним у меня связаны самые первые и яркие впечатленья. Я, конечно, понимаю, что не все люди такие, как мои покровители, – я не наивный! Мне просто повезло. А если бы нет? Что стало бы со мной? Страшно подумать!..
А что это за мусор внизу? Щепки, палки, бумажки? Надо прибраться, а то вдруг кто-нибудь посторонний увидит такой беспорядок и составит о нас превратное представление…
Ax, вот оно что! Просто эти люди складывают под столбом костер для тепла. Что ж, спасибо, самое время! А то солнышко что-то совсем не греет сегодня. Вот и дымок полетел игривой завитушкой вокруг столба…
Как же хорошо жить на белом свете, дорогие товарищи!
4. БРАТОСОЧЕТАНИЕ
– …странная мысль: чтобы попусту не суетиться в этой жизни, надо почувствовать себя бессмертным. Хотя бы условно.
– А я и так три жизни проживу. Мне хватит! – заявил Вольдемар. – Ты, Додик, эту мысль лучше товарищу Сергею подари.
– Дарю, – скромно преподнес Давид свой подарок.
– Не требуется! – буркнул в ответ Серега.
– Не слышу вашего спасиба, сударь! – подставил ухо Волька.– Или наука не впрок пошла? У нашего робингуда насморк?
– Отвали, а? Не надоело?
И Серега отошел к одежде и принялся натягивать брюки.
– Ты чего, Серень? – подошел к нему Давид и тоже стал одеваться. – Он же пошутил. Он же сам из-за Ништячки с Денежкой бесится. Ты тоже пойми.
– Ну, давай теперь кидаться на всех из-за этого, – проворчал Серега примирительно.
А Волька, глядя на него, ощутил, как в нем самом стремительно нарастает удивительное и непривычное чувство – нежность, первый и последний раз в жизни (этакая испепеляющая нежность) – к Сереге, Давиду, к самому себе, ко всему миру – настоящий взрыв! Это чувство срочно потребовало новых, более достойных объектов приложения, и бедный Волька обвел мокрыми глазами просыпающийся окоем, достойных не обнаружил и от бездействия и неприложимости чувства задохнулся. Безжалостный воздух ворвался в его легкие, попытался разодрать их, взорвать недостойного, и, если бы такое произошло в ту минуту, Волька – честное слово! – почувствовал бы облегчение и радостно умер. Но этого не произошло. Выгоревший изнутри, он раздвинул во всю ширь свои длинные жилистые руки и с диким ревом бросился на своих друзей. Он схватил их за неготовые к борьбе выи, повалил и устроил «куча-малу»…
…Потом они братались, вскрывая себе вены кончиком острого волькиного самодельного кинжальчика и смешивая кровь в найденной здесь же склянке (волькина идея братания заключалась в поочередном выпивании перемешанной крови).
– Разметает нас теперь житуха-бытуха! Растеряемся и позабудем друг друга! – опечалился Серега после акта братосочетания.
– Не боись! – отозвался Вольдемар. – Как разметет – так и вместе сметет! Мы же пыль на ветру.
А Давид выступил поэтическим подвывом:
– Мы скованны узами дружбы! Мы цепи готовы порвать, покинуть узилище это и одинокими стать.
А Волька вскочил на ноги и заорал:
– Долой все чувства! Кроме самых чистых! Самых искренних! Самых сильных! Все, все, все! Кроме направленных к самому себе!
А старуху Василису в это время вели под руки по Вокзальной улице двое ласковых санитаров, и машина «скорой» тихо катила следом. Печальный и скорбный, дом психиатрической лечебницы был здесь же, на Вокзальной, – грязно-желтый пятиэтажный куб за бетонной оградой. Всю короткую июньскую ночь санитары потратили на розыск несчастной, пока случайный донос не вывел их на нее, – и вот теперь, усталые и довольные, они, с чувством исполненного, предвкушали близкий отдых и крепкий чай. Пациентка была хорошо известна (не первый раз совершала свои выходы в город) и за ее поведение можно было не тревожиться…
Солнце уже покрестило все городские и загородные верхушки, а Серега, Давид и Волька все еще сидели на берегу. Когда Волька закурил и к нему потянулись прикурить-побаловаться бледные от бессонницы друзья, – в этот самый момент волькиного плеча коснулась горячая ладошка:
– Не угостите?
Над Волькой склонялась, выпрыгивала грудью из своего платья, сжимала сердце и останавливала дыханье, спелая – как абрикос на рынке… – нету слов, Господи!
Сигарета выпала изо рта Вольки, а сам он вскочил на ноги. (Друзья его остались безучастны к этому внезапному явлению!)
– Сигаретой не угостите?
– Да-да, пожалуйста!
– И огоньку.
Спичка поломалась.
– Дайте я сама.
– Нет, что вы!
Еще одна спичка!
Прелестница рассмеялась, отобрала коробок, коснувшись божественно-жарким пальчиком помертвевшей ладони Вольдемара, прикурила, возвратила спички в парализованную руку, отошла, села, расправила платье на своих плавных ногах.
– Врешь, колдунья! – прошептал Волька. – Жизнь – другая! Она – вот!
И он шагнул к ней и сел рядом. А она, чуть обернувшись, пришлепнула его игриво-любопытным взглядом и спросила: