1991. Дивный сон. Рукопись, найденная в тюремной камере
Шрифт:
– Бес-пре-дел!!! – рычит Вольдемар.
Он вскакивает на ноги, срывает со стены ружье и без подготовки стреляет в Шмагу. Тело отлетает к двери. Красное веером ложится на стену. Комнату заполняет пороховой дым. Вольдемар бросает ружье и идет к окну, но не успевает он отдернуть штору, как в комнату кто-то осторожно заглядывает. Вольдемар оборачивается и говорит:
– Уберите тут. Развели… понимаешь… грязь!
Двое парней вытаскивают тело и принимаются за уборку: вытирают стену, собирают бутылки и колючки. Когда один из парней оказывается поблизости, Вольдемар перехватывает его руку с початой бутылкой, тянет, почти стонет – «Да дай же сюда!» – припадает к горлышку и пьет, пока не исчезает вся влага. Он снова собирается открыть окно, но снова не успевает отдернуть штору: в комнату проходит сутулая от лет старуха в темном платье, останавливается и произносит басом: «Вольдемар!» Вольдемар вздрагивает от ее мощного голоса, но не оборачивается, спрашивает:
– Ну что, Василиса, очухался там этот Шмага?
– Волик, ты его чуть не застрелил! – укоризненно басит Василиса.
– Что значит – чуть?
– Он-то очухался, но говорит… Да оно и так видать… Глаз ему краской вышибло. Загустел краплак. Давненько не шутили, Волик. А тут – ты, без проверки. Мог бы и застрелить. Загустел краплак-то!
Вольдемар оборачивается к старухе, говорит с досадой:
– Загустел? Черт! Что врач? Кто краску готовил? Удавлю! Ничего доверить нельзя.
– Краску-то я сама готовила. Дак это когда было-то, Волик! А что – врач? Отморгался глаз – все! А этот… Шмага… грозится…
– Что-о? Я ему погрожусь! Глаз, говоришь? Дай ему пару штук, чтоб не ныл. А не то я сам пойду… Он у меня и ослепнет и оглохнет!
– Не надо. Что он тебе? Нельзя людей обижать, Волик. Дай пятьдесят.
– Это не человек – Шмага!
– Все мы люди, Волик.
– А, старая песня! Иди, Василиса, без тебя тошно.
– Все еще убиваешься? Поделом. Маргарита того стоит.
– Замолчи, старуха. Я ее не неволил. Сама пришла.
– Дурак! Кого обмануть решил? Сама! Дак и потом – сама! И муж ее – сам!
– Молчи! Ведьма… Иди! Умоляю… Ну?!
Вольдемар выхватывает из ножен саблю и замахивается. Старуха отстраняется и замечает строго:
– На кого руку подымашь!
Вольдемар опускает саблю.
– Прости, Василиса. Уходи.
– Ладно. Только за Шмагой целая банда. Дай ему полста. Не обижай. Мне за тебя спокойней будет.
– Спокойней не будет. А с бандой пора кончать.
– Не теперь. Ублажи сначала. Он ведь – дрянь-человек.
– То-то же. Ладно. Дай, сколько хочешь, только убирайся!
– Иду уже! Ишь, разошелся, говорун…
Когда старуха Василиса уходит, Вольдемар принимается крушить саблей все, что попадается под руку. Отшвыривает саблю. Пытается распахнуть окно. Рвет ручку. В конце концов окно распахивается, и за ним оказывается обыкновенный городской пейзаж с высоты пятого этажа: большая улица большого города, вдоль дороги сидят черные сугробы, идут и стоят на перекрестке люди, грязные автомобили льют грязь на ретивых и осторожных и друг на друга. Падает мокрый снег с дождем. Начало весны.
2. УВЕРТЮРА К ЖИЗНИ
Ночь июньская тлела сигаретами, – а они бежали с выпускного бала, будто хотели догнать или скрыться, но никакой погони за ними не было, и никто от них не убегал. Это летящий впереди всех долговязый Вольдемар (по кличке «Моцарт») завораживал и заражал друзей лихорадочной целеустремленностью, тянул за собой, как игрушечных на веревке, и они привычно тянулись – атлет Сергей (школьная кличка «Байкал») и щуплый Давид Рот по прозвищу «Jesus Christ Super Star».
На этот раз Волька не понимал, куда они несутся, ради чего кинули веселую компанию и каким образом можно будет оправдаться – хотя бы перед Веркой Денежкой, Олька Ништячка обошлась бы и так.
Эх, прощай школа!
Отец и сын, и дух,
и беспокойный бес,
Я сам себя тащу
Из петли в небеса.
Я все-таки взлечу,
Преодолев свой вес,
И снимутся вороны,
не доклевав глаза!
Беспокойный бес наяривал, видимо, вовсю: ноги несли сами.
Так они вылетели к железнодорожному полотну, пробежали вдоль него до шоссейного моста через реку и железную дорогу (шоссе соединяло город с загородным парком), спустились к реке, торопливо разделись и с криком и хохотом бросились в воду. И тут же остыли и замолчали, – река разъединила их. Волька от досады на себя и на весь этот бессмысленный галоп стал мощным брассом выбирать вправо, против течения, под мост и на середину. Серега держался на месте, едва шевеля руками-ногами; он успел заметить осторожные сигаретные огоньки и теперь, на всякий случай, не хотел далеко отплывать от брошенной впопыхах на берегу одежды. Давид лег на спину, раскинул по воде руки и ноги – и так, медленным крестом, начал тихо сплавляться вниз по течению, кружа себе голову звездоворотом.
…я сам себя тащу из петли в небеса;
я все-таки взлечу, преодолев свой вес…
Внезапный крик – о помощи! – снова соединил их вместе.
Серега выпулил себя из воды и первым, не раздумывая кинулся вверх, в копошащуюся под мостом темноту. Следом уже поспевал на длинных ногах Вольдемар. Давид выбрался гораздо ниже и теперь бежал по откосу, накалывая ноги, подпрыгивая и хватаясь то за пятку, то за носок.
Под высокими сводами моста три молодые энергичные женщины избивали терпеливую крепкую старуху. Ее белая в черной крови рубаха, как и белая же юбка, пузырилась и опадала парусными клочьями, а сама она утлым корабликом перелетала от одной фурии к другой, бежать не пыталась, на удары не отвечала, но держалась твердо, на помощь больше не звала – вскрикивала негромко, когда особенно сильно доставалось, сгибалась и разгибалась, прикрывая голову и другие важные части тела.
Серега с ходу ворвался в этот «бермудский треугольник», отшвырнул одну амазонку, ухватил поперек другую, – да тут третья развернулась и со всего маху шоркнула его кулаком в нос – ну кувалдой по наковальне! Весь мир вспыхнул и зазвенел.
Когда сияние потухло, молодых женщин поблизости уже не было. Ночь потемнела с лица и ощерилась багровой ухмылкой, – это выползал на небо краснеющий в последней четверти месяц. Старуха без суеты полоскала прямо на себе свою изодранную рубаху. Серега зашел по пояс, холодил разбитое лицо смоченным носовым платком. Кровь не унималась. Вокруг бродил, сострадая и переживая от бессилия помочь, тонкий во всех отношениях Давид. Волька с глубокомысленным видом стоял над своей одеждой, не одевался; стоял, стоял – да как вдруг повалился навзничь, как захохочет!