1991. Дивный сон. Рукопись, найденная в тюремной камере
Шрифт:
– Вода холодная?
– Что? Да! То есть, нет! Самый раз водичка! Очень хорошо для купания.
Волькина Жизнь затушила сигарету, сбросила босоножки, поднялась, потянулась – ласковое домашнее животное! – и произнесла:
– Отвернись, мальчик.
Волька кивнул, продолжая оглаживать ее восхищенным и круглым взглядом.
– Отвернись, говорю! Я без лифчика.
Волька с трудом отлепился, посмотрел на ребят – на свою далекую теперь, прежнюю жизнь – и возмутился: эти придурки не обращали на НЕЕ никакого внимания, лишь пускали дым и о чем-то негромко переговаривались!
Секунда, всплеск и – никого!
Волька вскочил, метнулся к воде – нету!
Секунда, две… пять!
Его Жизнь вынырнула на середине реки и стала забирать вправо, против течения, под мост.
Волька бросился следом.
– Эй, мальчик, а сил-то хватит? – обернулась, крикнула и рассмеялась она.
– Не боись… девочка… за тобой… хоть на дно!
– Смотри не захлебнись!
Она снова засмеялась, оставляя после себя возбудительное эхо, и повернула за мостом в узкую мелкую протоку, на берег не вышла – легла на перекате, ухватилась за ивовые низкие ветви, притянула их, спрятала свои ленивые, как у кошки, глаза, потянулась на мелководье всем телом, мерцая и маня поплавками грудей.
Волька закружил на месте, не решаясь приблизиться.
– Не холодно? А то согрею! – засмеялась Его Жизнь, наслаждаясь этой нерешительностью. – Боишься?
Волька не боялся. Он еще не успел ничего испугаться в своей семнадцатилетней юности (и не испугается еще очень долго). Он волновалася. Хлебнул воды и закашлялся.
Красавица не переставала смеяться. Ей было забавно и волнительно с таким немногоопытным кавалером.
Волька подплыл, подполз и лег рядом. На грудь старался не смотреть, но слеп краем глаза от ее сияния.
Смеяться она уже не смеялась – улыбалась только, покачивая ветки над головой. Не так уж она была молода и неопытна, чтобы прогнать с перепугу этого школьника, но и не «старуха страшная», чтобы совсем потерять голову и не соблюсти известную дистанцию в отношениях. Она играла.
Она играла – а Волька увязал в ее медовых глазах восторженно и обреченно, как по весне жизнью пьяная пчела в ярком и душистом цвете – тонул, захлебываясь небывалым желанием, которое вдруг стало смыслом всего…
Он накрыл дрожащей пальцами рукой один из ее мячиков-поплавков и притопил его, упругий и податливый, в прохладной струе. Сам он раскалился и трепетал – и вода вскипала вокруг него крутым кипением, и Его Жизнь почувствовала и не отвергла это кипение. Она выпустила гибкие ивовые хлысты из рук, и они больно саданули Вольку по щеке. Она положила свои плавные руки на его плечи и притянула его на свою грудь. Поцеловала так, что задохнулась сама. Застонала, срывая с обоих последние глупые одежды. Вольке стало мгновенно стыдно, но стыд этот тотчас пропал в ее умелых руках, губах, движениях, в ее ископаемом лепете и глазах, теряющих сознание.
Игра кончилась…
Потом кончилось все…
Последовавшая вслед за тем метаморфоза оглушила Вольдемара. Он с удивлением и отвращением почувствовал себя обманутым – опорожненным жадно, до самого донышка (кем только? – вот в чем вопрос!) и отброшенным в грязь за ненадобностью. Он взирал пустыми темными глазами на мир, и трудные мысли толклись в его голове.
…Зачем она мне и кто, эта чужая женщина?
…И это было то, ради чего живут и умирают?
…И это – все?!
В груди образовалась бесчувственная полость, из которой тянуло ледяными токами разочарования, стыда и досады. Когда женщина вновь потянулась к нему, неудовлетворенная и горячая, Волька оттолкнул ее. Он отпрянул на глубину, глотая воду и воздух, бросился на спину течению, торопясь уйти к прежнему себе, чистому и юному, но уже предчувствуя тщетность этой попытки, – так далеко заплыл он на этот раз… как никогда!
…Вот тебе и год за три – как на войне!
…И это – жизнь?
…А что же тогда – жизнь?
Да ведь это – часть ее! – пришла вдруг неожиданная мысль. Без этого мир половинчат, лжив и вороват…
В такт гребкам мысли и чувства продолжали безостановочное движение, а траченное неожиданным концом юное тело постепенно восстанавливало свою потенцию. Волька плыл – и наполнялся новым состоянием и сознанием этого состояния. Живу! – хотелось уже кричать. Все-таки живу! И он закричал, ударил по воде руками и захохотал. И это был не щенячий восторг раннего утра, но настоящая радость осознания полноты жизни. Так казалось…
Когда он доплыл, мужская гордость уже переполняла его до самых малиновых ушей. Он триумфатором вышел на берег. Давид и Серега очумело приветствовали его вставанием. Вольдемар, «совершенно» голый, прошествовал к своей одежде и принялся натягивать брюки.
– Что, мужика никогда не видали? – вещал он громким голосом. – Ну? Все в порядке, братаны!
– И… что? – почти испуганно начал Давид, – ты с ней… ее…
– Не убил, не бойся! Даже не ранил! – подмигнул Волька.
– А как же… Денежка?
Волька замер.
– А что? Мужские дела!
Он внимательно посмотрел на приятелей.
– Болтать будете? Не советую! Ну? Пошли, что ли, балаболки?
И вновь радостное и неудержимое, как падение, чувство захлестнуло его, и он воскликнул:
– Эх, братаны! Кровь наша общая! Живем!!!
И Вольдемар перешагнул через платье и босоножки первой своей в мире женщины, заметил – и не обратил на них никакого своего сочувственного внимания. Зашагал по откосу широко и размашисто.
– У тебя брюки сзади промокли, – едва поспевая за ним, проговорил Давид.
– Фигня! Высохнут.
– И рубашка испачкалась.
– Где?
– Вот. На плече.
– И хрен с ней!
Давид нетерпеливо дернул Вольку за рукав.
– Да не беги ты! Расскажи… Как это… Ну… Здорово было? Не страшно?
Волька остановился, насмешливо посмотрел на вопросительного и смущенного Давида, на хмурого Серегу.
– Братва! – сказал. – Об этом не говорят. А не спрашивают – эт как пить дать! И вы не болтайте.
– Да ты что, Воль? – обиделся Давид. – Могила!
– Ну и лады!
И Вольдемар обнял друзей за плечи и повел дальше в гору.
– Все там будем! – заверил он, довольный сам собою.
Давид улыбнулся смущенно, красна девица, а Серега вывернулся из-под волькиной руки и пошел самостоятельно, шаря под ногами неустойчивым взглядом. Еще весной он познакомился на танцах в Доме офицеров с этой молодой женщиной, увлекся слегка, встретился несколько раз без особого успеха – и расстался без сожаления. Тем удивительнее показалась ему неожиданная теперь боль в груди – обида за себя и ядовитая ненависть к обоим, Вольдемару и Маринке, будто они вероломно и коварно предали его. И никакие доводы рассудка не могли успокоить его разбушевавшиеся чувства…