1991. Дивный сон. Рукопись, найденная в тюремной камере
Шрифт:
Там – в темноте прихожей – кто-то поднимается мне навстречу, вырастает чуть ли не до потолка! Я делаю шаг. Мы идем друг на друга. Какое у него страшное лицо! (Именно такого я больше всего и опасался!) Да кто же это?! Шаг. Еще…
Передо мной стоит мертвец: таращит глаза и скалит зубы. И в этом мертвеце я вижу САМОГО СЕБЯ! Вот оно – самое страшное! Началось! Таким я стану после смерти…
Резиновая пауза. Тянется, напрягается, дрожит и тоньшает. Сейчас лопнет. Сейчас…
Самообладание покидает меня, кулак снизу наискось рубит зеленое рыло! Пауза взрывается стеклянным звоном. Мертвец разлетается вдребезги…
Зеркало – это было лишь зеркало, никакой ни фантом, выпрыгнувший из моего подсознания! – зеркало разбилось…
Теперь я могу свободно говорить, рассуждать и даже заигрывать со своим страхом.
Радостная эйфория придает мне храбрости. Я хожу по квартире, безбоязненно выключаю и включаю свет, зализываю раненный кулак, ввинчиваю новую лампочку в прихожей, на место перегоревшей (обращаю внимание на факт утомления осветительных приборов от каждонощной перегрузки). Решаю завтра же прикупить еще дюжину новых ламп. Возвращаюсь в кухню и с удовольствием достаю из холодильника непочатую бутылку. Она моментально покрывается влажным жемчугом. Выпиваю стакан. Расслабляюсь. Теперь можно. Хотя до утра еще далеко. Позволяю себе поразмышлять.
Как же легко жилось раньше, катилось шумно, весело, рискованно, пузырилось шампанскими брызгами, катилось, катилось – и вдруг ухнуло в бездну!
Маргарита!
Вот оно!
Наказание за все.
Расплата.
Жил себе нелюдь, зверь зверем. (И хорошо же жил!) Очеловечился – в слизь, в тварь, в мразь! Неужели нормальный человек – такой?
Невероятно!
Вольдемар – размазня!
Железный Вольд – слизняк!
Куда ты подевался, ненаглядный?
Вот и осталось тебе – бояться собственного страха, своих больных фантазий, глубина которых не освещена ничем!
«За одним не гонка…»
Об этой гонке прозой заявил Максимилиан Волошин, поэт:
«Великая русская равнина – исконная страна бесноватости. Отсюда шли в Грецию оргические культы и дионисические поступления; здесь с незапамятных времен бродит хмель безумия… "Имя мне – легион!" – отвечает бес на вопрос об имени… Перегонять бесов из человека в свинью, из свиньи в бездну, из бездны опять в человека – это значит только способствовать бесовскому коловращению, вьюжной метели, заметающей Русскую землю…»
А другой поэт, Заболоцкий, сказал:
«… И вымыслы, как чудища сидят,
Поднявши морды над гнилой осокой…»
ГЛАВА ВТОРАЯ
1. ВОЛЬД (tragoedia)
В большущей комнате собрался полумрак; сквозь дыры в шторах свет украдкой залезает и застывает на многочисленных бутылках на полу, по столикам и пуфикам, роялю и каминной полке (плохие репродукции из Босха наклеены на зеркале каминном). Камин давно угас. В углах застыли тени. Топорщится засохшим лопухом огромная фарфоровая ваза; над ней, как тяжкий грех, нависла люстра, запрятанная в кокон черной тюли. Колючки лопуха-репейника и пыль – повсюду.
Убого выдержанная в таком болезненном, но неслучайном стиле (я бы назвал его «Infernal», если можно), вся комната неискренне мертва, и только сабля и старинное ружье выламываются из бутафорской смерти, предполагая действие и смерть не «понарошку», – и над широкой низкою лежанкой они висят (подчеркнуто не украшая стену) функционально, как над ванной полотенца.
Расположился на лежанке Вольдемар. На белокаменном лице его застыли (в антиномическом слияньи) страх и ярость – стремительность бушующего вала, закованного в ледяном торосе. Он кутается в шелковый халат и смотрит на стоящего перед его лежанкой Шмагу, щекастого и крепкого мужчину. Тот улыбается и произносит:
– На крытке отказняк крутой.
От этих слов лед трогается, нарастает ярость, но Вольдемар пока еще молчит, а Шмага продолжает говорить улыбкой алой:
– Серый в отказе. В завязку уходит. Работать он больше не будет. Хочет…
– Не будет со мной? Или ни с кем? – перебивает Вольдемар.– Ну? Шмага!
Шмага неопределенно крутит толстыми пальцами, и Вольдемар повышает голос:
– Да говори ты! Не тяни!
Шмага подбирается, но улыбаться не перестает, отвечает развязно:
– Во-об-ще! С крытки передают, завязать решил.
Вольдемар усаживается по-турецки.
– Ну и дурак, – констатирует он и добавляет коварно: – А может, не дурак? А, Шмага?
Доверчивый Шмага делает полшажка вперед и говорит с преданным наклоном:
– Можем попугать. Пока не откинулся. Ребятки там есть – готовы и ждут команды.
– Значит, так.
Вольдемар взмахивает руками, от чего рукава халата взлетают до плеч. Сжимает кулачищи, упирает их в колени и начинает говорить, тихо-тихо и очень медленно:
– Серый – мой друг. Тебе из-за бабок не понять, да этого и не требуется. Но все мы – и ты в том числе, – мы ему очень сильно обязаны. Он за всех нас свой срок доматывает. Через четыре месяца откинется. И пусть живет. Как считает нужным.
И добавляет с плохо скрываемой яростью:
– Понял? Меня? Гнида!
Шмага оскорбленно выпрямляется. Улыбочка та же, но взгляд недобрый. Вольдемар с сожалением замечает ему по поводу такой реакции:
– Значит, не понял…
А Шмага – простая душа – цедит сквозь зубы, не ведая опасности:
– Да пошел он! Паскуда! Попадется мне…
– Что-о?!
Вольдемар подается вперед, и Шмага отшатывается, как от удара, но Вольдемар достает его властным:
– Стоя-ать!
И Шмага замирает, шепчет бледной улыбкой:
– Ты чего, Вольд?
А Вольдемар окончательно выходит из себя, таращит на бедного Шмагу свои глазищи и орет:
– Стоя-ать!!! Боя-аться!!!
Но Шмага уже подавил испуг. Он начинает говорить предостерегающе, хотя и с запинкой:
– Не… надо так, Вольд. Всему есть предел. И тебе, между прочим, тоже… предел!