22 июня, ровно в четыре утра
Шрифт:
Эва решила потихоньку обойти скользкий опрос стороной. С одной стороны, она любила вкусно поесть, а мама Мишки, тетя Клара, славилась своей выпечкой, она даже на свадьбы готовила, вот и когда Арончик с Моней поженились, без ее помощи не обошлось, но идти туда? Этого еще не хватало!
— Я знаю, видел вас у военкомата, подойти боялся. — уже как-то спокойнее пробормотал Миша.
Наступила тишина, Эве говорить уже как-то расхотелось, паренек помялся, погримасничал, стараясь выдавить из себя что-то путное, но так ничего придумать не смог, его хватило только на то, чтобы спросить:
— Так ты идешь?
— Нет. — коротко ответила девушка и развернулась домой, показывая всем своим видом, что разговор окончен.
— Пока, — уже еле тихо пробелькотел Мишка.
— Будь здоров! —
Она шла домой, в семью, туда, где все было хорошо, где ее всегда ждали и любили. А война? Что война? Она ведь где-то там, далеко-далеко! Девочка не понимала, что началось, что эта страшная война перекроит ее судьбу, пройдется катком по ее семье и по ней самой, это для нее война была как-то далеко, где-то там… А если это где-то там, то зачем волноваться? Но это «где-то там» уже стояло у порога ее дома.
Глава тринадцатая. Ташкентский закат
Часть третья
Три брата
Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота!
К вам обращаюсь я, друзья мои!
Вероломное военное нападение гитлеровской Германии на нашу Родину, начатое 22 июня, — продолжается.
Несмотря на героическое сопротивление Красной Армии, несмотря на то, что лучшие дивизии врага и лучшие части его авиации уже разбиты и нашли себе могилу на полях сражения, враг продолжает лезть вперед, бросая на фронт новые силы... Над нашей Родиной нависла серьезная опасность.
Сталин И. Выступление по радио 2 июля 1941 года
Глава тринадцатая
Ташкентский закат
22 июня 1941 года
22 июня запомнился как день очень и очень душный. Было нечем дышать, сердце рвалось из-под простенькой блузы, которую сама и сшила, и все не могло успокоиться. Небо, яркое, по-летнему свирепо сверкало лазурью, и огромное солнце слепило, пылало, сияло, но не было в этом сиянии торжественности и спокойствия, а была какая-то угроза, насмешка, издевка. Днем, почти в самое пекло, на голову обрушились страшные слова Молотова. Люди, собравшиеся у перекрестка, там, где стояли угловатые репродукторы, похожие на черные воронки, застыли в горе и недоумении. А ее сердце сразу стиснуло горем. «Как там мой Аркадий? Он ведь на самой границе? Что там твориться, они ведь первые принимают удар! Боже мой! Только бы он был жив!». И пока люди не торопились расходиться, сумрачно обсуждая услышанную новость, она все шептала и шептала про себя: «Только бы он был жив!».
Но постепенно собравшиеся на площади начали расходиться. Обсуждение новости на русском, узбекском, армянском, идише подошло к концу, все понимали, что произошло что-то страшное, вот только никто еще не понимал, насколько долго продлиться эта ночь войны!
Анник шла домой, но чувствовала, что ноги совершенно не держат, дрожат, было как-то противно от ощущения комка где-то под грудиной, в самом верху живота, тут же набралась слюна, которую пришлось несколько раз сглотнуть, прежде чем успокоилась. Подумав, постояв чуть у высокого глинобитного забора, которыми богаты улочки старого Ташкента, женщина изменила маршрут: ноги сами несли ее в церковь. Встав у иконы Божьей Матери, Анник зажгла свечу — самую большую из тех, что были у служки в церкви, и стала истово молиться. И все, о чем просила она Господа и Деву Марию, и всех святых — это спасти ее сына, политрука красной армии, раба божия Аркадия.
Домой она вернулась немного успокоившись. Все уже знали о войне. Дочки хлопотали, муж сидел у крыльца дома и о чем-то думал, думы его были тяжелыми, как чугунные станины многотонных станков. Арам был человеком немногословным, но и слишком хмурым не был, он любил пошутить, правда, шутил коротко, лаконично, , любил повеселиться, но веселье никогда не перехлестывало через край, можно сказать, что он был человеком сдержанным, умеющим держать в узде мысли и эмоции, но сейчас его состояние было совершенно другим. Женщинпа понимала, о чем сейчас думает муж и понимала, что ничем не сможет отвлечь его от тяжких дум, но хоть попытаться надо было?
— Где сыновья? — отсутствие мальчиков сразу же бросилось в глаза.
Арам тяжело поднял голову, он был в своих мыслях и, казалось, вопрос жены не дошел до его сознания, просто канул в лету, исчез, растворился, как будто никто и не спрашивал ничего, так, какой-то непонятный звук появился, и все. Анник стушевалась. В семье она была главной, но она хорошо чувствовала моменты, когда мужчину нельзя было трогать вообще, и сейчас, судя по взгляду мужа, был именно такой момент.
— Мама, они пошли в военкомат, сказали, пойдут добровольцами на фронт! — это младшенькая, Розалик, прилетела к маме, обхватила руками, прижалась к ней, ожидая привычной ласки. Она автоматически провела ладонью по голове дочери, и только тут до нее дошел смысл сказанного. От неожиданности женщина опустилась на пыльную землю, но даже звука нее смогла издать ее душа. Только слезы безудержными ручейками потекли по щекам.
Пришел густой, наполненный тяжелым зноем вечер, вот-вот солнце спрячется, и жара начнет быстро спадать, сменившись ночной прохладой, солнце в этих местах исчезает быстро, так же быстро исчезает и зной, в это время оживляются чайханщики, на дастарханах чинно рассаживаются аксакалы, посетители медленно и степенно пьют зеленый чай, переговариваясь о важных делах и рассуждая о проблемах бытия. Жара уже почти не ощущалась, когда Армен и Серго появились в доме. Серго был средним из сыновей, Армен — младшим. Надо сказать, что темперамент у сыновей Анник и Арама соответствовал старшинству: Аркадий самый спокойный, уравновешенный, уверенный в себе, сдержанный, немногословный. Серго во многом походил на старшего брата, но его характер был более эмоциональным, он мог позволить себе такие проявления чувств, которые Аркадий никогда не показывал, всё всегда переживал в себе, Серго же мог и обнажиться, высказаться в сердцах, и не всегда эти высказывания были литературные, отнюдь.
А вот Армен был самый беспокойный из всех, он был самым младшим и самым миниатюрным, в тоже время больше всего внешне походил на отца. Вообще, если старшие сыновья во многом взяли в свой характер и черты и отца, и матери, то младший не походил на них совершенно. Он любил поговорить, любил хорошо одеться, показать себя на публике, как-то невольно привлекая к себе внимание, он был чуть излишне шумным и чуть излишне суетливым, но при этом оставался заботливым и любящим сыном. «В кого он пошел характером таким?» — часто думала Анник, но ответа не получала, ей казалось, что она сделала неправильно, когда оставила Армена с отцом в Коканде, не надо было так делать, это могло испортить сына, лишившегося материнской опеки. Но разве могла она поступить иначе? Она вспоминала глаза Арама, когда он расставался с нею. Анник уезжала с детьми в Ташкент, она не могла допустить, чтобы ее старший, Аркадий, ночевал в чайхане, а Арам не мог бросить мастерскую которая кормила всю семью, он смотрел на жену, потом выдавил из себя, преодолевая боль и природную сдержанность: «Ты бы хоть младшего мне оставь, не позорь перед людьми». И она сдалась. Армен остался с отцом. И некого винить, кроме себя, но разве он плохой сын? Нет, хороший… И как всегда, когда мать думает о ребенке, на душе становилось спокойнее, вот только сейчас спокойствие не приходило, и слезы не хотели останавливаться, как ты не пытайся их удержать.
Братья пришли взвинченные, растревоженные, всегда аккуратный Армен поразил растрепанностью одежды и немногословием, в основном, рассказывал Серго, младший же как-то тихо молчал, отойдя в тень старшего по возрасту брата. Мать, которая еще не отошла от слез, появилась в их небольшом дворике только тогда, когда девочки уже накрыли на стол, рассказы об очередях в военкомате, про множество людей, про слухи, которые ползли по городу, уже закончились, отец сидел во главе стола, когда появилась она, встал, подвинул Анник стул, внимательно посмотрел на нее, впервые за все это время оторвавшись от собственных дум.