22 июня. Анатомия катастрофы
Шрифт:
Член Военного совета (Хрущев упорно не называет Вашугина по фамилии. — М.С.) уехал в войска, а вернулся рано утром и опять пришел ко мне. Вид у него был страшно возбужденный, что-то его неимоверно взволновало.
Он пришел в момент, когда в комнате никого не было, все вышли, и сказал мне, что решил застрелиться.
Говорю: «Ну, что вы ? К чему вы говорите такие глупости ?»
«Я виноват в том, что дал неправильное указание командирам механизированных корпусов. Я не хочу жить».
Продолжаю:
«Да, вручил».
«Так ведь в приказах сказано, как им действовать и использовать мехкорпуса. Вы здесь при чем?»
«Нет, я дал им потом устные указания, которые противоречат этим приказам».
Говорю: «Вы не имели права делать это. Но если вы и дали такие указания, то все равно командиры корпусов не имели права руководствоваться ими, а должны выполнять указания, которые изложены в приказах и подписаны командующим войсками фронта и всеми членами Военного совета. Другие указания не являются действительными для командиров корпусов».
«Нет, я там...»
Одним словом, вижу, что он затевает со мной спор, ничем не аргументированный, а сам — в каком-то шоковом состоянии. Я думал, что если этого человека не уговаривать, а поступить с ним более строго, то это выведет его из состояния шока, он обретет внутренние силы и вернется к нормальному состоянию. Поэтому говорю: «Что вы глупости говорите? Если решили стреляться, так что же медлите?» Я хотел как раз удержать его некоторой резкостью слов, чтобы он почувствовал, что поступает преступно в отношении себя. А он вдруг вытаскивает пистолет (мы с ним вдвоем стояли друг перед другом), подносит его к своему виску, стреляет и падает... Его погрузили в машину и отправили в госпиталь, но там он вскоре умер...
...Не могу сейчас определить его умонастроение. Ясно, что он нервничал. Потом пришел ко мне и застрелился. Однако перед этим разговаривал с людьми, которые непосредственно с ним соприкасались, и они слышали его слова. Он считал, что все погибло, мы отступаем, все идет, как случилось во Франции. «Мы погибли!» — вот его подлинные слова... Потом я написал шифровку Сталину, описал наш разговор. Существует документ, который я сейчас воспроизвожу по памяти. Думаю, что говорю точно, за исключением, возможно, порядка изложения. Самую же суть описываю, как это и было тогда в жизни...» [31, стр. 306—307].
Хрущев не указывает точную дату этого мрачного события, нет в его воспоминаниях и каких-то конкретных деталей, которые позволили бы уточнить время действия. Есть лишь сообщение о том, что Вашугин уехал вечером, а вернулся в штаб фронта «рано утром». Это важная подробность, но, к сожалению, не слишком достоверная — Хрущев за давностью лет мог и ошибиться в таких деталях. Самое главное — нет никакой расшифровки содержания «других указаний», которые Вашугин якобы дал командирам мехкорпусов. Увы, наиболее важное для историка заменено многоточием {«нет, я там...»)
В мемуарах Баграмяна, Рябышева, Попеля (а на их основании — и во множестве исторических и художественных произведений) утверждается, что Вашугин отправился в 8-й мехкорпус утром 27 (двадцать седьмого) июня с целью ускорить начало наступления на Дубно. Соответственно, излишней горячностью комиссара и объясняется тот факт, что корпус начал наступление наспех, отдельмыми разрозненными частями. Наиболее ярко эта сцена описана Попелем (или, что более вероятно, — его «литконсультантами»):
«...Хлопали
Тот, к кому обращался командир корпуса, не стал слушать рапорт, не поднес ладонь к виску. Он шел, подминая начищенными сапогами кустарник, прямо на Рябышева. Когда приблизился, посмотрел снизу вверх в морщинистое скуластое лицо командира корпуса и сдавленным от ярости голосом спросил:
— За сколько продался, Иуда?
Рябышев стоял в струнку перед членом Военного совета, опешивший, не находивший, что сказать, да и все мы растерянно смотрели на невысокого, ладно скроенного корпусного комиссара.
Дмитрий Иванович заговорил первым:
— Вы бы выслушали, товарищ корпусной...
— Тебя, изменника, полевой суд слушать будет. Здесь, под сосной, выслушаем и у сосны расстреляем...
Я не выдержал и выступил вперед:
— Еще не известно; какими соображениями руководствуются те, кто приказом заставляет отдавать врагу с боем взятую территорию.
В голосе члена Военного совета появилась едва уловимая растерянность:
— Кто вам приказал отдавать территорию? Что вы мелете?
Дмитрии Иванович докладывает. Член Военного совета вышагивает перед нами, заложив руки за спину, смотрит на часы и приказывает Дмитрию Ивановичу:
— Через двадцать минут доложите мне о своем решении...
Корпусной комиссар не дал времени ни на разведку, ни на перегруппировку дивизий. Чем же наступать? Рябышев встает и направляется к вышагивающему в одиночестве корпусному комиссару.
— Корпус сможет закончить перегруппировку только к завтрашнему утру.
Член Военного совета от негодования говорит чуть не шепотом:
— Через двадцать минут решение — и вперед...» Несмотря на несомненные художественные достоинства, этот текст не слишком достоверен психологически.
Непонятно — что же вызвало такую дикую ярость Вашугина («за сколько продался... тебя, изменника, полевой суд слушать будет...»). Не знать о приказе на отход, поступившем в мехкорпуса ранним утром 27 июня, член Военного совета фронта (причем постоянно находившийся перед этим в штабе фронта) не мог. Так что фраза «Кто вам приказал отдавать территорию!» выглядит совершенно нелепо. Вашугин был кадровым военным (а вовсе не партийным функционером, лишь за несколько недель до войны получившим комиссарскую должность и звание), соответственно, он не мог не понимать, что танки по воздуху не летают и повернуть мехкорпус за пару часов невозможно. Разумеется, могли быть претензии по поводу того, что Рябышев действует не так быстро, как хотелось бы, — но это еще не повод для обвинений в измене. Наконец, «быстро» и «медленно» — понятия относительные. Если вспомнить темпы, с которыми к полю боя двигалась 8-я танковая дивизия, то корпус Рябышева заслуживал скорее поощрения за мастерскую организацию форсированных маршей...