33 способа превращения воды в лекарство
Шрифт:
– Вы знаете, – продолжил Белоусов, – это было так реально, что я даже присел на корточки. Прямо на моих глазах к кромке воды подошли трое молодых людей в походной форме младших офицеров СС. Да, Рушель, это были именно они – наши с вами предшественники, искатели чудо-воды, экспедиция «Афанасий Никитин», передававшая в Гессен господину Эдварду информацию, которую тот обрабатывал и посылал в Вевельс-бург. Как видите, я вполне осведомлен о ваших, вернее сказать, наших делах. Трое немцев, окаменевшие тела которых стояли теперь за моей спиной, в хрономираже зашли в воду, стараясь при этом не зачерпнуть ее в сапоги, то есть зашли совсем недалеко. И тут озеро всей свой поверхностью зашевелилось, заволновалось, будто из вод его навстречу аненербевцам готовы были выйти тридцать витязей прекрасных, ведомых морским дядькой. Я замер в ожидании. Немцы же передернули затворами автоматов, направив оружейные дула на противоположный берег. Тут-то и случилось то, что случилось. На самой середине озера поднялась волна высотой с трехэтажный дом, никак не меньше. Помнится, нечто подобное я видел когда-то в одном японском фильме, в котором на Страну восходящего солнца шла цунами. Моя волна, конечно, не дотягивала до такой, но она стремительно и неумолимо двигалась прямо на трех товарищей и, следовательно, на меня, находящегося за их спинами. Немцы стали стрелять, полагая, что сила оружия выше и сил Природы, и надмирных сил, которые управляли волной; но, конечно, толку от этого не было. Вода накрыла всю троицу. Я только увидел, как аненербевцы оказались на самом гребне волны, летящей уже прямо на меня. Я вскочил, но бежать было поздно – через миг вода окатила меня с ног до
Старинные свитки
С этими словами Александр Федорович потянулся к своему заплечному мешку, откуда извлек тот самый тубус. Конечно, я сгорал от любопытства и радовался только тому, что разговариваю с Белоусовым, а не с Мессингом – пауз Мишеля я бы сейчас просто не выдержал. Тем временем Александр Федорович умелым движением раскрыл футляр, и моему взору предстали пожелтевшие от времени свитки. Белоусов разложил бумаги на земле. Костер осветил их. Я насчитал семь свитков, на каждом из которых были какие-то странные знаки. Я ничего не понимал, сколько ни вглядывался в них. Каждый знак был по отдельности понятен, даже, не побоюсь этого слова, прост для описания и интерпретации. Однако проанализировать всю эту структуру в системе я бы не смог. К стыду своему, я даже не мог толком определить специфику происхождения этих знаков, хотя версии у меня были. Белоусов же, глядя на мое явное замешательство, усмехнулся и сказал:
– Вот и я, Рушель, когда посмотрел на все это, понял, что без Мессинга мне не обойтись. Что было делать? Раскрывать себя? На это я пока еще не мог пойти. Сначала я решил дождаться ночи, но потом мне в голову пришла, как оказалось, неплохая идея. Пробраться раньше вас с Петровичем к месту, где остались Мессинг и Ахвана, и выкрасть, благо опыт такого рода у меня уже есть, – тут Белоусов показал на немецкую фляжку, – кристаллический гидропередатчик, через который я бы смог связаться с Алексией – достойной дочерью своего отца в плане разгадывания всякого рода шифров. Но как я ни спешил, вы с Петровичем меня опередили. Из кустов видел я ваш сеанс связи с Настей и Алексией. Когда же вы уснули, то только тогда я подобрался к рюкзаку Мессинга и вытащил оттуда малахитовую шкатулку. Потом я заполз обратно в свое укрытие, откуда стал наговаривать на кристаллический гидропередатчик все эти формулы со свитков, благо они поддаются устному воспроизведению, как вы видите. Через два часа Алексия прислала мне ответ, который я записал после воды, выпитой из бутыли Мессинга. Вот он.
Здесь Белоусов из глубин своего балахона достал лист бумаги:
Алексия
Дорогой Александр Федорович! Рада очень, что вы нашлись! Берегите себя и всех наших! Мы очень волнуемся! Свитки, доставшиеся вам столь чудесным образом от живущих на дне Озера Прошлого гигантов, оказались в элементарной коптской графике, но почему-то структурированные согласно традиции ранних кельтов. Поразительно, но все знаки со свитков очень напоминают донесения Эдварда из Гессена в Вевельсбург, поскольку содержат в себе своеобразную роспись водных ресурсов того места, где вы все сейчас находитесь Первые три свитка содержат описание воды Озера Прошлого. Здесь все сводится к тому, что данная вода обладает такой матрицей, которая позволяет перемещаться во времени, передавать информацию из прошлого, даже передавать какие-либо артефакты; наконец, вода Озера Прошлого стала приютом для представителей некогда, как казалось, вымершей цивилизации. То есть, по всей видимости, на дне этого озера действительно обитают те самые атланты. Три других свитка рассказывают о воде Мертвого озера, расположенного на плато километрах в двадцати строго вверх относительно Озера Прошлого. Описание действия этой воды напоминает мертвую воду из русского фольклора: пьющий ее может заснуть на долгие годы; вошедший в эту воду может окаменеть; но если аккуратно, не касаясь самой этой воды, набрать ее в крепкий, желательно – металлический сосуд, то она может заживлять раны. И наконец, седьмой, последний свиток. В нем говорится, что еще выше Мертвого озера есть вечный источник, из которого вытекает вода совершенно особого качества. Эту воду, по аналогии с мертвой водой, с полным правом можно назвать живой. Если же говорить научным языком, то вода в том ключе, судя по описанию на свитке, самая что ни на есть вода с обнуленной матрицей. Думаю, вам не надо пояснять, что это значит, ведь как раз это и есть то, ради чего все и затевалось, а значит, цель экспедиции совсем рядом с вами! Ура! И все же сейчас меня волнует другое. Вечернее поведение Кольки и Польки. Сначала Колька начал прыгать по шкафам и кричать, что дедаS грозит опасность и что он должен лететь в Гималаи спасть дедаS. Потом Полька заревела, как юная мартышка на макушке пальмы, с которой не может слезть. Но ревела она не по поводу дедаS, а по поводу папаS – Петровича. Полька кричала, что папаS угрожает опасность, а с дедаS все хорошо, что дедаS и сам справится. Колька же вдруг так спокойно слез со шкафа, сел за стол и сказал: «Если папаS помрет, то его оживят прямо там, где он и помрет, потому что там для этого есть все». Александр Федорович, голубчик мой, сделайте-де что-нибудь: найдите моего отца, сохраните моего мужа. Я, правда, очень волнуюсь и очень прошу вас использовать все ресурсы вашего разума вкупе с водными ресурсами всех озер и источников во спасение всех подвергшихся опасности.
Ваша Алексия.
Продолжение рассказа Белоусова
– Конечно, – сказал Белоусов, когда я закончил чтение, – сразу же по получении этого сообщения я ринулся к месту вашего с Петровичем ночлега, благо находился совсем рядом. Вам ничего не угрожало, я был в этом уверен. О, как я ошибался! Но тогда, после послания от Алексии, я положил на место малахитовую шкатулку и решил, что прежде всего этой ночью я должен найти Мессинга. И почему я не сделал этого раньше? Я устремился вниз по тропе в сторону монастыря, старался идти быстро, но при этом экономил силы, понимая, что возможна схватка с врагом. Не прошло и часа, как в свете луны моему взору явилась сцена, которую я, Рушель, не забуду до конца своих дней; сцена, напомнившая мне трагедию Эсхила «Прометей прикованный». Помните, там всю пьесу Прометей должен простоять прикованным к скале где-то на Кавказе, а коршун, посланный Зевсом, прилетает к нему, чтобы ежедневно склевывать Прометееву печень. Конечно, за ночь печень титана вырастала вновь. Но как же больно было ему! В ту ночь в роли Прометея прикованного я увидел Мессинга, роль же коршуна исполнял Ахвана. Так в жизни, мой дорогой Рушель, роли часто меняются. Днем еще брахман был связан, а Мишель его охранял, ночью же связанным оказался Мессинг, а проводник наш пытал его, подобно Зевесову пернатому хищнику. Я сразу понял, что Ахвана пытается выколотить из нашего друга какие-то важные сведения, но Мессинг не собирается сдаваться, хотя положение его было незавидным. Вместо ответов на вопросы – оказывается, наш проводник неплохо владеет английски, – Мишель читал одно из своих любимых стихотворений Василия Дмитриевича Лебелянского.
– Какое? – не мог не спросить я у Белоусова, потому что и сам за годы общения с Мессингом полюбил стихи этого гениального русского поэта, к сожалению, сейчас почти забытого.
И тогда Белоусов прочел мне так, как на всем белом свете умел читать только он:
Корни деревьев напомнили мне о черствеющих бусинках
Некогда теплого хлеба. Дыханием нелепым изрядно полны
Были изгибы имен непонятных. В проходе том узеньком
Пряталось что-то от глаз. И почти как причудливо-детские сны
Вечер томился, дышал и молчал на окраине древнего города.
Стыли телячьи ужимки каких-то нелепо бредущих куда-то прохожих.
Свет утыкался в себя вездесущими пьяными грязными мордами,
Больше похожими в этих страданьях на чьи-то печальные рожи.
Сотканный слог оказался на этих словах до стены опрометчивым.
Горние выси расстались с давно уже ставшей чужою иллюзией.
Память измята. И всюду мерещатся пьяные глупые женщины
Прошлого года и прошлого века. И как же трагически сузили
Сонность всю эту в делах и покоях давно уж и явно минувшего
Эти солдаты порожних бутылок на грани до нового срыва.
День превращался в подобье себя. И потом еще долго все слушали
Вирши чужие. Движенье летело на выселки. Теплое, вязкое пиво
Вылито было на стены уставшей от века избы. Из окна уходящие
Ждали прихода от жадности дерева всех разбитых нелепо народов.
Корни гноились, собою ломая желанья, себя до конца исчерпавшие.
Всякая грусть улетала туда, где великим Сознаньем великой Природы
Делалось что-то такое, что в качестве искренне выстроить
Сил не хватало у самого смелого в мире подлунном, пока что живого поэта.
Красками день захлестнуть до краев. После прожитой выставки
Смех упразднить, уподобившись в этих деяньях небесному свету.
Спутать движенье эпохи с решеньем великого сладкого праздника.
Сверить часы с переходом в такие места, где чужие и злые сомненья
Станут своими и добрыми. Люди останутся очень уж разными
В каждом из знаков, сошедших с картин недоступного здесь удвоенья.
– А ведь Мишель таким образом редуцировал физическую боль, – заметил я, – это стихотворение было написано Василием Дмитриевичем Лебелянским как раз с целью избавления от связанных с закоренелыми болезнями острых недугов, коими так страдал наш великий поэт. Мишель знал это, а потому наследие гения помогло ему перенести пытки Ахваны.
– Да, я тоже подумал про это, – сказал Белоусов. – Но понял, что Мишеля надо спасать немедленно. Ведь величия гения Василия Дмитриевича Лебелянского может и не хватить на все возраставшую степень изощренности пыток брахмана! Тогда, Рушель, я уразумел еще одну вещь. Как вы думаете, почему Ахвана решил из всех вас первым пленить и подвергнуть пыткам именно Мессинга?
Пока я собирался с мыслями, чтобы ответить Александру Федоровичу, тот по своей всегдашней привычке сделал это сам:
– Я сразу понял, что брахман выбрал Мишеля, потому что наш друг со всей очевидностью казался ему, Ахване, самым умным из всех вас. Не обижайтесь, Рушель, но ведь именно Мессинг считывал большую часть нужной информации, выходил на связь по кристаллическому гидропередатчику, строил ипсилон, обнаружил фляжку с орлом и свастикой… Все это и подвигло брахмана узнать что-то как раз у Мессинга. Я, признаюсь, подоспел вовремя. Не составило труда для меня, дождавшись минуты, когда Ахвана потеряет бдительность, выскочить из укрытия и наброситься на нашего проводника сзади. Тот не ожидал нападения, а потому вскоре лежал связанным на земле, Мишель же был свободен. Вместе с Мессингом мы допросили нашего пленника. Ахвана, как и следовало ожидать, был подослан с целью не просто помешать нам, а сорвать экспедицию. Брахман рассказал мне еще вот что: его функция Хранителя сводится к тому, чтобы беречь от белых людей, то есть от нас, святая святых; не дать нам пройти к ней, а в итоге не дать выжить. Ахвана сказал, что мы все обречены на гибель…
– Что же было дальше? – не мог не спросить я, когда Белоусов вдруг замолчал.
– А дальше дело было так. Как только мы с Мессингом узнали о том, что все, по словам Ахваны, должны погибнуть, то оставили брахмана связанным, сами же вновь устремились вверх по тропе к месту вашего с Петровичем ночлега. Мы поняли, что слова Ахваны не пустой звук – вам угрожала опасность! Уже приближалось утро, и мы рассчитывали, что застанем вас как раз просыпающимися, чтобы всем вместе потом пойти к источнику воды с обнуленной матрицей. Но едва мы поднялись на холм, как увидели, что к месту, где мирно спали вы с Петровичем, подбирается индус – по пояс голый, но в огромной красной чалме. Конечно, мы поняли, что вам с Петровичем грозит опасность. Пока мы спускались с холма, стараясь делать это быстро, но не шумно – ведь у индуса могли быть сообщники где-то рядом, – красная чалма склонилась над спящим Петровичем. Вот тут в пору было пожалеть о том, что мы принципиально не берем в экспедиции огнестрельного или иного оружия, способного поражать на расстоянии. Сами мы явно не успевали на помощь. Петрович же наш тем временем, видимо, повинуясь профессиональной привычке, проснулся. Он сразу понял, какая опасность нависла над ним в лице индуса. Вы же, Рушель, продолжали спать как ни в чем не бывало…
В этот момент мне стало чертовски стыдно за себя. Нечто подобное я испытал в третьем классе школы. Помните школьную практику деления всего класса на так называемые варианты? Слева за партой первый вариант, справа – второй. Так, конечно, было и у нас. Поэтому, чтобы списать, надо было повернуться назад, ведь как раз там сидел тот, у кого вариант совпадал с моим. Можно было, конечно, попытаться достучаться до спины того, кто сидел впереди, но в том году, о котором идет речь, спереди от меня располагался на редкость тупой и угрюмый второгодник со странной фамилией Залихватский; про него еще шутили, что по возрасту старше Залихватского в нашей школе только завхоз. Более того, мое прикосновение к спине Залихватского не только не принесло бы искомого результата, но грозило повлечь за собой последствия куда более серьезные: например, удар пеналом по голове прямо на уроке; пенал же у Залихватского был, скажу я вам, такой, что в нем, казалось, уместилось не только школьное прошлое второгодника, но и все его школьное будущее, грозившее уже тогда растянуться чуть ли не до выхода Залихватского на пенсию по старости. Кстати, лет пятнадцать спустя после окончания школы я вдруг встретил Залихватского в аэропорту. Мой одноклассник, как выяснилось, трудился в Москве в Министерстве внутренних дел, где занимал высокий пост. Но вернусь к тому случаю, за который мне стыдно до сих пор. Шла контрольная работа по математике, и чтобы списать, я, конечно, обратился к отличнику Сереже Петракову. Честно говоря, это был первый случай в моей тогдашней школьной жизни, когда я сам не мог решить пример. Петраков не отказал мне, а стал диктовать решение. У Сережи был довольно громкий голос, который сделать потише никак не получалось. Кстати, такая же особенность есть и у Александра Федоровича Белоусова: мне несколько раз приходилось слышать, как он пытается разговаривать шепотом, однако эффект получается обратный: всем все становится слышно. Точно так же и Сережа Петраков не мог контролировать громкость своего голоса. И учительница наша Зинаида Ивановна тогда, услышав колокольчик Сережиной речи, просто выставила Петракова из класса. Я же растерялся, хотя потом, после урока, понял со всей очевидностью, что должен был встать и сказать, что виноват не Сережа, а я. Сколько раз потом вспоминал я этот случай, стараясь в похожих ситуациях поступать так, как не смог поступить тогда в третьем классе. Но за то мое поведение мне, поверьте, стыдно до сих пор. Вот и сейчас, когда Белоусов рассказал о том, как я спал, пока индус убивал Петровича, мне стало стыдно так же, как и в далеком детстве. Впрочем, свой стыд я спрятал в кромешной тьме Гималаев, поэтому Александр Федорович не мог видеть, как я покраснел до самых кончиков ушей.