+35° Приключения двух друзей в жаркой степи (Плюс тридцать пять градусов)
Шрифт:
— Режет, проклятая!
— А ты смени руку, — посоветовал я.
— Нет, только этой.
— Почему?
— Не понимаешь? Для тренировки. Волю тренирую. Вот режет, а я несу. Сильнее режет, а я все равно несу. Подвиг начинается с мелочей. Кажется, ерунда — дотащить ведро до лагеря не меняя руки. А вот не сможешь!
— Думаешь, ты один способен на подвиг?
— Не знаю, не знаю, такие вещи проверяются не на словах.
Ох, как мне захотелось доказать ему, что и я готов к подвигу.
— А останавливаться можно?
— Пожалуйста, сколько угодно! Но руки не менять!
— Давай я!
Он не сразу отдал ведро. Еще поломался немного. Но все-таки отдал, а сам пошел рядом. Я тащил. Трудно было, и больно, но я тащил. Передохну минуту — и снова тащу.
— Ну как? спрашиваю его. — Могу?
— Пока идет дело. Но ведь до лагеря вон еще сколько. Потом он вдруг вспомнил:
— Ой, мне же еще на почту, а в шесть закрывают. Ты ведь сам справишься, да?
Он умчался, а я потащил ведро с молоком дальше. Уже полдороги, наверное, и все одной рукой.
Остановлюсь, передохну, помашу рукой, чтобы не затекала, — и дальше. Но тут…
На пути попалась кочка, я ее не заметил. Споткнулся и упал, опрокинул ведро. Молоко потекло белым ручьем в канаву, напугав многочисленную цыплячью семью, притаившуюся в густой траве. Цыплята сначала побежали с писком от молока, но скоро одумались и давай его пить, задирая кверху головы и поглядывая на меня с благодарностью.
А вот студенты на меня с благодарностью не посмотрят. Столько судили-рядили, что делать с молоком: варить ли кофе, пустить ли на пшенную кашу, выпить ли так.
И вот я одним махом, решил все их споры.
Ручья не стало. Сухая земля жадно впитала молоко. Цыплята ходили вокруг меня и попискивали: понравилось, еще просят. Я поднял пустое ведро, допил с досады остаток и, поплелся.
Не в лагерь. К Сашке. Заявиться в лагерь с пустым ведром я не мог.
Сашка сидел за кухонным столом, писал что-то.
Я поставил ведро в угол, заглянул через Сашкино плечо:
— Каракули какие!
— Не каракули, а особый способ письма. Бустрофедон называется. А по-гречески значит: на манер бычьих поворотов. Доходишь до конца строчки и новую начинаешь тут же, в обратную сторону. Вот, посмотри.
Я едва разобрал:
— Так ведь труднее.
— Надо привыкнуть. А читать с зеркальцем.
— Кто тебя научил?
— Дядя Коля. Он много всякого такого знает…
Он стал, писать дальше, а я сидел на скамье напротив и смотрел с завистью. Можно было бы и мне так попробовать, бустрофедоном, но писать некому. Мама говорила, приедут на место, пришлют мне письмо. Неужели еще не приехали?
Купаются там в море, лежат на песочке, загорают — что им? Они даже не знают, как я здесь живу. Может, забыли совсем. Даже Катька больше не сочиняет про меня свои нескладухи.
Недавно, весной, папа вернулся из командировки в Москву, привез нам подарки. Катька сочинила такую нескладуху:
Меня папа очень любит, Привез мне в подарок ботинки А Тольку он любит не очень, Ему только полуботинки.Я разъярился, носился за Катькой по всему двору… А теперь бы я нисколько не обиделся, даже послушал бы охотно. Катька пищит, тоненько-тоненько, и приплясывает в такт. Забавно!
Им хорошо. Они втроем, а я здесь один. Им весело, ничего они, ну, совсем ничего не знают… И что гривна золотая потерялась, и что молоко я пролил. И что плохо мне теперь — как к студентам идти?
Должно быть, я вздохнул громко — Сашка поднял голову.
— Ты что?
Я взял и с горя все ему выложил. И про молоко, и про Мишину подначку. Он удивился:
— А Миша ведь здесь был. Вот только перед тобой.
Теперь удивился я:
— У тебя?
— У дядя Коли. Пошептались и ушли вместе, куда-то. Дядя Коля в город собирается, вечерним поездом. Может, Миша купить что просил — он же у вас хозяйственник. Мыло, гвозди — не знаю… А с молоком не горюй. Что-нибудь сделаем.
Он слазил в подвал, достал запотевшую крынку, вылил молоко в мое ведро:
— Так! Два литра есть. Восемь осталось;
Из-под печки вытащил большой бидон.
— Сиди, жди!
И бежать.
— Куда? — крикнул я в окно.
Он, не оборачиваясь, махнул рукой:
— По соседям…
Когда мы с Сашкой приволокли молоко в лагерь, там уже были объявлены розыски. Миша накинулся на меня чуть ли не с кулаками:
— Ты что с нашим молоком по деревне носишься? Сказано было — в лагерь!
— А ты почему врал, что на почту? — пошел я в контратаку.
И Миша, на удивление, стушевался. Покосился на Сашку, проворчал что-то невнятное и утащил ведро с молоком к поварам. Я сам не ожидал такой легкой победы.
После ужина дядя Володя собрался на шоссе, голосовать. Ему нужно было в районный центр, на междугородний телефон.
— Не жди, ложись спать, — сказал он мне. — Я, вероятно, заночую там в гостинице…
— Я в кино схожу с Сашкой. Можно? Сегодня «Три мушкетера».
— Давай…
Мы проводили его до шоссе, обождали, пока он сел в проходившую мимо машину, и бегом к клубу.
Лента старая, то и, дело рвалась. В зале зажигали свет. Д'Артаньян не говорил, а отрывисто каркал, не ходил, а передвигался рывками. Вот он у двери. Вот уже на середине комнаты. Вот еще раз дернулся — и уже за окном. Мы веселились — едва не свалились со скамьи. А взрослые возмущались. Ногами топали, механику кричали: «Сапожник!» И чего, спрашивается, кричать, — так еще смешнее.
Из клуба мы выскочили мокрые, как будто купались в одежде…
— Это еще что! — говорил Сашка. — Если бы он пустил фильм наоборот — вот была бы потеха. Лежит убитый. Подходит к нему д'Артаньян, тычет его шпагой, и убитый встает. В руки ему с земли летит шпага, он начинает драться с д'Артаньяном на дуэли. Подерутся и разойдутся задом в разные стороны… Или вот: человек садится за стол есть. И начинает выкладывать кушанья изо рта на тарелку. Оборжешься!
— Ты видел?
— Не обязательно видеть… И так можно себе представить. Понимаешь, все наоборот! Бросаешь камень — он летит тебе в руки. Пишешь контрольную — снимаешь пером с бумаги строчку за строчкой… Эх, был бы у меня знакомый киномеханик, мы бы с ним покрутили.