7 пар, очаровавших мир
Шрифт:
Помог юноше изменить отношение к жизни не кто иной, как его дед. Именно благодаря деду, легко перешагивавшему через границы общепринятых норм, Шагал сумел освободиться от сковывавших его пут – системы условностей своего народа. Родовые связи у еврейского народа можно отнести к одной из форм управления подрастающим поколением. Поэтому местонахождение Шагала на координатной сетке между изнуренным, вызывающим жалость и скорбь отцом и легким на нестандартные решения, часто увиливающим от своей роли дедом кажется логичным и непротиворечивым. Но старик, который своим тунеядством загнал в гроб молодую жену («полжизни он провел на печке, четверть – в синагоге, а остальное – в мясной лавке»), показал путь, отличный от медленного самоубийства отца. И это тайное и скрытое стремление деда противоречить стандартам, действовать вопреки предопределенности открыли Шагалу путь к цепи собственных нарушений: безоговорочного отделения себя от семьи и ее прямолинейных традиций, ужалившего окружающих твердого решения заняться творчеством, наконец, отделения своего стиля в живописи от всех возможных направлений и школ. Лишь традицию семейных уз он принял без ропота и сомнений; она была внушена ему столь значительным числом людей, преподнесена с таким безусловным авторитетом, что он стремился повторить модель еврейского брака, защищая и отстаивая его в душе, как первую реликвию. Но и тут его особенно впечатлительная душа приняла
Каждый последующий шаг давался Марку с боем, причем нелегким. То, что его сверстникам доставалось без труда, казалось само собой разумеющимся, этот еврейский мальчик добывал в сражении. Но таким образом он закалялся. Он был крайне наблюдателен, ничто не ускользало от его взора, все могло пригодиться для выживания в мире, который, как он обнаружил, отвернулся от него. Окружающие просто жили, он же каждую минуту раздумывал, как вырваться из заколдованного и безжалостного круга, сдавливавшего грудь прессом зависимости от материального мира. Земное притяжение казалось ему слишком сильным и непомерно суровым. В истерзанной юношеской душе вызрело обостренное чувство свободы: Марк решил, что будет заниматься только тем, что наполнено воздухом свободы, дарит радостное ощущение бескрайности полей, необъятности космоса и безумное сколыхение полета. С детства он научился жить между небом и землей, и его отношение к семейной жизни стало проекцией этого воздушного мироощущения, оно же передалось и его избраннице. Вернее, непостижимым образом совпало с ее лирическим и почти всегда одиноким пониманием окружающего мира. В этом не так уж много странного, тут присутствует отражение общей для двоих покорности традициям, перенесенной в плоскость индивидуального, личного, сугубо интимного. Но для нее – покорности женской, абсолютной; для него же, слишком много думавшего и страдавшего, – покорности как способа оттолкнуться и начать новый, уже собственный поиск.
В то время, когда для окружающих мальчиков жизнь еще была веселой беззаботной игрой, в его чувствительном до болезненности воображении уже маячил вопрос жизни и смерти. Наконец он обрел рисование, начав с копирования и постижения искусства точных линий. Но не зря ведь он изумлял всех невероятной наблюдательностью – плодом долгих раздумий. В конце концов в семнадцать лет благодаря исключительно собственной настойчивости он оказался в мастерской Иегуды Пэна, дружившего с Ильей Репиным и отменно знавшим живопись как академическое ремесло. К искусству Шагалу еще надо было подобраться. Марк Шагал признавался позже, что прямолинейный путь изначально претил ему; скорее всего, к моменту серьезных занятий живописью разрыв между воображением и действительностью был уже слишком велик. Его необычный до странности вкус и его особое миропонимание долго созревали, и это важно учесть, так как именно эти глубокие, как старческие морщины, штрихи в портрете Шагала сыграли главную роль и в его становлении как художника, и в построении здания семейной жизни. Он научился слушать собственный голос, звуки которого прорывались из глубин естества и нарастали, переходя в оглушительный, навязчивый гул, неумолимое требование двигаться дальше, чтобы «не зарасти мхом».
Двадцать семь рублей со снисходительной резкостью брошенные отцом под стол, чтобы он униженно собрал их (и так лучше осознал важность сделанного шага), стали кульминационной точкой взаимоотношений с семьей. Приняв этот первый и последний взнос отца в его становление, Марк окончательно оторвался от семьи, как оперившийся птенец, навсегда оставляющий свое гнездо. Но он взмыл над землей, ибо отсюда начинается его долгая и крепкая дружба с облаками, жизнь на небесах с редким посещением земной действительности. Бросив деньги под стол, как и прежде, когда давал на обучение, отец намеревался подчеркнуть свою значимость и уколоть сына-отщепенца, научившегося смотреть сквозь действительность куда-то вдаль. Марк простил это несчастному нереализованному родителю, еще больше укрепившись в мысли, что его путь будет совсем иным. Он ринулся в Петербург, намереваясь покорить могущественную столицу изящных искусств. Но земное притяжение неумолимо тянуло его в бездну принадлежности к бесхитростному и злому миру. Лишь свойственная еврейскому народу изворотливость и умение приспосабливаться позволили ему зацепиться в российской столице искусств. Сначала ученик в мастерской вывесок, зарабатывающий право на проживание в городе в качестве ремесленника, затем лакей в семье адвоката, наконец стипендиат в художественной школе Званцевой – тут двадцатилетний молодой человек демонстрировал удивительную целеустремленность, настойчивость и последовательность. Сзади стеной невидимых ощетинившихся копий его подпирала перспектива возврата в селедочную лавку, с тем чтобы таскать бочки, и погребения заживо в зловонных парах нищеты. Это навязчивое ощущение заставляло его бороться и искать другой путь, хотя часто его не жаловали там, куда он упорно пытался проникнуть.
В то время формирующемуся Шагалу было мало дела до девушек, в автобиографии он признавал себя «в амурной практике полным невеждой». Нет, его, конечно, волновали формы взрослеющих девиц. Однажды, по собственному признанию, он предложил помощь девочке, если только она обнажит для него ножку. Но это не было похоже на страсть к противоположному полу, а главное, слишком отвлекающими, слишком могущественными были раздирающие его на части мысли о будущем: каждый день взросления он вспоминал, что если ничего не предпримет, его ждет тяжелая изнурительная работа. В позднем мужском созревании присутствовала своя особая прелесть: рисуя обнаженное женское тело (например, в этот период была написана «Сидящая красная обнаженная»), он переживал сублимацию, переход сексуальной энергии в ментальную силу, что отвращало его от грубых раздражителей. Себя он подает робким, едва решающимся ответить на поцелуй Анюты, первой в его жизни девушки. И хотя позже Марк «целовался напропалую», не лишен был и чисто мужских желаний, «непреодолимых, как прихоть беременной женщины», первый опыт не обжег его плотским цинизмом низменных побуждений. Он всегда оставался сначала тихим романтиком, поэтом, жаждущим душевных ощущений, а уж затем, во вторую очередь, влюбчивым пареньком с воображением светского донжуана. У одной из своих пассий Марк Шагал как-то встретил главную любовь своей жизни…
Белла Розенфельд родилась в том же самом тихом белорусском Витебске, только на другом берегу Западной Двины, в семье состоятельного владельца ювелирных магазинов. Семейными канонами предопределялись скромность, целомудренность и следование жесткой системе незыблемых правил своего народа. Книги, романтическая поэзия и неукоснительная иерархия сопровождали ее безоблачное детство. Оно было безмятежно и спокойно, как застывшая гладь моря. В отличие от сурового уклада Марка, Белла, будучи почти самой младшей в семье, испытывала стабильные ощущения защищенности и предсказуемости. Тревоги касались разве что ее девичьих переживаний, через которые проходят все барышни из хороших семей. Покорная и смотревшая на мир преимущественно глазами книжных героев, она не только контролировала свои желания, но и досконально знала их. Это обитание красивой птички в невидимой клетке сформировало и ее трогательную одухотворенность, мгновенно замеченную пытливой душой Марка, разворошившую ее и затмившую в ней все остальное, даже свет солнца. Он не ожидал, что чувственная девушка и прелестный ангел способны слиться в одном человеческом облике, и, потрясенный открытием, навеки влюбился. Белла, эта юная неприкаянная душа, также была сражена сладкой и трепетной стрелой Амура, она увидела в молодом Шагале двуликого героя – едва сдерживающегося и этим пленяющего мужчину-фавна и руководящего им, не допускающего непристойностей творца. Интуиция, базировавшаяся на почерпнутых из книжного шкафа знаниях, подсказывала ей, что этому парню можно доверять. Он же в процессе развития их отношений сумел доказать, что является именно тем, за кого себя выдавал, в том числе совершив знаковый поступок: в течение нескольких лет знакомства он удерживался от добрачной интимной связи с девушкой. В сущности, это была первая значимая встреча в жизни Беллы, первая эмоциональная встряска в пресной жизни тихой девочки, которая, по ее же словам, «сидела на подоконнике, глотала книгу за книгой, людей чуралась, как чертей, даже от братьев с их насмешками отгораживалась занавеской». Но эта застенчивая девочка уже хорошо разбиралась в истинных ценностях, в серьезности намерений, в своих смутных и чужих настойчивых желаниях. Она родилась в такой семье, в таком окружении, что была обречена пройти путь «хорошей девочки», пользуясь семейным достатком, покровительством старших братьев, обласканная со всех сторон и приученная к заботе о своей персоне, достававшейся ей по праву младшего ребенка. Такие установки, полученные в детстве, не разрушают даже социальные катаклизмы.
Святость молитв и святость книг – две догмы, которые сформировали ее характер. Перед ними она благоговела; каждая книжная полка в шкафу была для нее подлинным «святилищем», да и сам шкаф был одушевленным созданием: «занятый своими книгами, шкаф замер в немой неподвижности, никак не отзываясь на бурлящую в доме жизнь». И еще: «Книги просыпаются под моим взглядом». Это была непростая девочка, ей требовалась особая духовность, такая, которую она даже боялась искать. И вот пришел молодой мужчина и, как воин-завоеватель, разрушил привычный порядок вещей, став неожиданным покровителем счастья и его неустанным искателем. Ей было над чем задуматься, ведь он, кажется, мгновенно оценил обстановку. Белла поражала изначальной глубиной, вынесенной из тиши замкнутого духовного и книжно-романтического мира. Но внутри нее дремала настоящая страсть, уже слегка пробужденная книжными историями о любви. Марк, настроенный на волну поиска, все постигал на ходу: не только через ощущения, рожденные книгами, но и прикасаясь к ярким, обжигающим светилам: Баксту, Дягилеву, Малевичу, Матиссу.
«Так моя жизнь влилась в русло жизни другого», – находим мы слова Беллы Шагал в ее книге «Горящие огни» о ее собственном восприятии первой встречи с Марком. В этих словах заложено важное правило изначального принятия своей роли в семье. Эта роль сформирована религиозными и семейными традициями, вековой еврейской культурой и собственным книжно-романтическим пониманием союза мужчины и женщины. Белла была до мозга костей «хорошей девочкой», но уже и женщиной, готовой наперекор недовольству родителей бесконечно доверять и безропотно следовать за избранником – по предложенному им пути.
На самом деле все было не так просто. Прошло почти шесть долгих лет, прежде чем судьбоносная для двоих встреча увенчалась бракосочетанием. И тут опять прослеживается роль всемогущих устоев и традиций. К тому моменту, когда состоятельная родня Беллы однозначно высказалась против ее брака с «оборванцем» с другого берега Двины, Марк Шагал уже слишком много испытал в своей жизни, чтобы отказываться от борьбы. Его путь к себе был сложен, в каждом новом эпизоде содержались новые испытания, которые научили его терпеть. Пять рублей, брошенные отцом под стол и предназначенные для похода с матерью в художественную мастерскую Иегуды Пэна, надолго запомнились искателю счастья. Из-за непроглядной бедности он писал на старых холстах, но сделал этот факт своим неожиданным и неоспоримым оружием, «характерным для эстетики кубизма». Он отчаянно учился у всех встреченных на пути, не желая примкнуть к какому-либо течению. Иначе и не могло быть: изворотливость, приспособляемость его народа должна была покрыть пробелы формального университетского образования. Все, что он разбрызгивал яркими цветами на полотнах, было овеществленными переживаниями детства, преломленными религиозными еврейскими истоками и восставшими символами, передающими напряжение. Он боялся растворить свой особый взгляд на вещи, ему надо было сохранить единственно свой, шагаловский стиль. Забегая вперед, надо сказать, что ему это удалось. Можно не принимать, критиковать, резко отвергать картины Шагала, но их нельзя не узнавать! Это было то главное, к чему он стремился. И это стремление напрямую связано со всеми остальными гранями его беспокойной и вместе с тем умиротворенной жизни. Это также связано и с Беллой. В картине-подношении «Моей нареченной», написанной за несколько лет до их свадьбы, содержится вся сложная палитра его взглядов: от бурной сексуальности до напряженности, от печной накаленности его духовного пространства до леденящей невозмутимости по отношению ко всему миру. Кажется, его избранница очень хорошо распознавала дурман своего остроносого Люцифера, прирученного зверя с обостренным нюхом и особым, очень насыщенным миром желаний.
В то время за спиной у Шагала была крутая тропа поисков себя в Петербурге и Париже – творческая стезя оставалась главным делом жизни, семья должна была укрепить духовные силы, придать поиску нечто земное и осязаемое, наполняющее пониманием дыхания жизни через дыхание близкого человека. Но его полотна мало кому нравились. Сам же Шагал, только сливаясь со своей работой, осознавал: это единственный способ выплеснуть свою перевернутую с ног на голову индивидуальность, возможность запечатлеть те волнующие переживания детства, которые или покрылись бы болезненной плесенью, или стали бы причиной убийственной болезни, превратись он в такого же рабочего вола, как отец. Все, что давалось Шагалу, он берег и ценил так, как может ценить калека чудодейственное лекарство, возвращающее его к обычной жизни; то, что все причисляли к обыденному, в его глазах было опоясано сакральным ореолом, светилось лучезарным светом. Так было и с Беллой, встреча с которой ослепила его умиротворяющим покоем. Ласковая и нежная, она передавала ему свое спокойствие, заменяя мать. И в отличие от необразованных, замшелых, пропитанных селедочными парами родственников, Белла являлась кладезем живых знаний, которых порой так недоставало ему для движения вперед. Она была умна, притягательна и преданна: ее учили быть такой, с единственной оговоркой – не для такого сумасброда, каким казался Марк Шагал ее размеренно живущим родственникам, крепкими канатами привязанным к меркантильному достатку и прибылям.