А фронт был далеко
Шрифт:
— И любовь соблюдали.
Это сказала мать Кольки Бояркина, оказывается, и она тут же стояла.
— И то правда, — рассуждала Анисья. — От невест в армию уходили. По три года девки ждали, из дома не выглядывали, а про вечерки и говорить нечего. А тут — пожалуйста: увидела командира на станции, словом обмолвилась и — айда… Вот тебе и грамота вся!
Никто, никто не сказал Анисье поперек ни слова!
А ведь могли бы ей в нос ткнуть. Все не хуже меня знали, что саму-то Анисью Степан на покосе под стогом нашел. И тоже не три года за сеном ездил, а только один день. И какой толк, что
Эх! Если бы не крупу выкупать, ушел бы я из магазина, чтобы не слушать эту болтовню!
— Слава богу, отвел от нас позор: досталась бы Николаю женушка-то, не приведи никому, — слышал я голос Бояркиной. — Правду говорят: с лица-то воду не пить. Была бы хозяйка да детям мать…
— Ой, да что ты говоришь, — опять понесло Анисью. — Ты на руки-то ей взгляни: она и вехотку-то не знает как взять!.. Одно слово: мила доченька…
И вдруг Анисья осеклась, словно прикусила язык. Враз затихли бабы. В дверях магазина стояла Ленка.
— Кто последний? — спросила.
— Я, Леночка, — ласково откликнулась Анисья и заговорила с Бояркиной громче прежнего: — А на базаре-то все с ума сошли: картошка еще прошлое воскресенье пять рублей за ведро была, а в это — десять. А все вакуированные: в драку лезут, любу цену перебивают. И откуда у них столько денег: по мешку привезли… Вы много садили нынче?
— Двадцать соток. А толку-то что? Семьища-то — не сосчитать, и все работники. Им мясо надо.
— Всем мясо надо, — согласно трясла головой Анисья.
Ленка стояла и читала книжку.
На улице собиралось ненастье, небо обложило тучами. Ленка была в синем шерстяном свитере, черной вольной юбке со складками. Разговоров вокруг себя она не слушала, только изредка, когда очередь подвигалась да страничку перелистывала, отрывала взгляд от книжки. И тогда я видел под пушистыми ресницами ее глаза, спокойные и добрые, только потемневшие: глубины в них прибавилось. Лицо Ленки теперь не светилось румянцем, а матовым стало, будто только что умылась она парным молоком.
Видел я и Анисью, хоть и противно мне было смотреть на нее. Она по привычке болтала с бабами, а сама круглыми белыми глазами так и ела Ленку, будто на виду у всех раздевала ее своим взглядом.
Нет! И тогда, да и потом, не понимал я, отчего под одним и тем же ласковым небом, среди одних и тех же устланных цветами лугов и приветливых задумчивых лесов рождаются разные люди: добрые, от которых всю жизнь исходит тепло, согревая других, радость, дающая свет, красота, делающая чище души, и недобрые, в которых таится зло, глухие к дружбе, холодные к не своей мечте, враждебные любым радостям и счастью, если они приходят не к ним.
…У Анисьи сидели дома запертые ребятишки, может, голодные сидели, а она, выкупив крупу, все не уходила из магазина, строчила языком про всякую всячину, пока Ленка, стоявшая
— Вот, пожалуйста: окрутилась в эшелоне, будто лишнее сплюнула. Хоть бы что! Книжечки почитывает…
И поплыла из магазина.
Стояли в очереди и такие, которые не поддакивали Анисье. У некоторых из них девки тоже давно паспорта получили, гуляли с солдатами, про них еще раньше сплетни ходили. А теперь всем в глаза бросилась Ленка. И ни у кого смелости не хватило оградить ее: ведь не ездила же Анисья в том вагоне и не может она ничего знать.
Понимали это. И все равно промолчали.
А Ленка как будто ничего не знала. По-прежнему не появлялась она нигде: ни в кино, ни на танцах. А по станции ползло:
— Чует — опозорилась…
Только я видел ее несколько раз, когда она выбегала из дома к калитке, навстречу почтальону. Станет и ждет. А тот подаст ей газетку и уйдет. Ленка задумается на минутку. И уж обратно не торопится: тихонько идет к крылечку.
А потом видел ее на улице, когда встретилась она с девками. Разряженные, те шли на станцию.
— Ленок! — окликнули. — Что же это ты? Пойдем с нами, новый эшелон пришел.
— Не хочется, — ответила Ленка.
— Пойдем. Дома-то какая корысть?
— Нет, девушки.
И пошла своей дорогой.
А те усмехнулись и отправились. Посмотрели Ленке вслед так, как будто первый раз в жизни загадку отгадали. Даже зависти обычной не было во взгляде: вроде выше всех они стоят, тем более Ленки. Шли — хихикали.
Вот так же, еще совсем глупыми мальчишками, радовались мы, когда безнаказанно вылезали из чужих огуречников. Знали ведь, что пакостили, а все равно героями себя считали. Потому что вовсе не от нужды лазили, а так — и не сказать для чего. Ведь у каждого свой огуречник был. Но то — свой, а здесь чужой, тут вроде бы и огурцы слаще росли.
Ленка не видела и не слышала ничего этого. Как сказала последнее слово, так и пошла без оглядки. Шла по дороге, думала о чем-то своем.
Не показалось мне это. Потому что очень уж спокойная походка была у Ленки. И взгляд такой, словно видела она перед собой огонек светлый. Глаза всегда правду говорят.
Видно, пришло к Ленке настоящее счастье. А оно ведь как золото: можно и грязью измазать его, но она все равно не пристанет надолго, не попортит. Потому что грязь — она и есть грязь: иссохнет, отвалится и в пыль превратится. А золото золотом останется.
…Была бы Ленка бесхарактерной да каялась на виду у всех, может, и утихли бы разговоры. Но никто не дождался этого.
Казалось, Ленка и не нуждалась ни в ком.
Часто-часто, взяв с собой книжку, она уходила в березовую рощу за станционным поселком. Стояла там в одном месте чудная старая береза: ствол у нее рос сначала не вверх, как у остальных, а возле самой земли, будто придавленный, и только потом выпрямлялся. Была эта береза ниже других, но зато ветви раскидывала широко, вольно и лист сбрасывала намного позднее. Ленка садилась на эту березу, как на скамейку, и читала книжку. Иногда книжку опускала на колени, приклонялась к стволу, как к спинке стула, и подолгу размышляла над чем-то своим.