А фронт был далеко
Шрифт:
А гул волнами накатывался со всех сторон. И маленькое болото с примолкшими лягушками прислушивалось к нему, словно боялось привлечь к себе внимание.
Я не пошел с болота домой, а отправился в лес. Вышел на высокий берег Каменушки перед самой загогулиной, в которой вздымалась в небо Каменная Пасть.
Груда камней на мысу против нее и песочный бережок казались совсем маленькими. «И сюда она не придет больше. Тут всегда купались только мальчишки да девчонки. А Ленка уже другая…»
Повернув
Через день мы уже приготовились к отъезду. Погрузили в крытый вагон, стоявший в тупике, все домашнее барахло, отгородив половину его для коровы. Ждали, когда нас прицепят к какому-нибудь поезду.
И тут Купавину потрясло известие: Ленку Заярову выбросили из поезда на ходу. Точно никто ничего не знал.
Только и можно было услышать:
— Доездилась!..
Рассказала нам про все опять же Варвара Ивановна Полозова, когда пришла вечером в наш вагон попрощаться.
Из ее рассказа я понял только самое главное.
Ленка ехала в Свердловск на тормозной площадке с солдатом. Дорогой он стал приставать к ней. Ленка не поддалась. И тогда, озверев, он столкнул ее с поезда посреди перегона.
Ленка сильно ушиблась, вернулась домой с кровоподтеками и ссадинами.
— С ней страшное творится, — сокрушалась Варвара Ивановна. — Дали бюллетень пока. Мария убивается: у Елены приступы нервные, и она твердит все время: «Жить не хочу! Видеть людей не могу!..»
Я слышал по голосу, видел по лицу, что Варвара Ивановна переживает за Ленку и нисколько не винит ее.
Как я был прав, что ни в какие сказки про Ленку не верил!
Не от боли билась сейчас в припадках Ленка, а от самого подлого людского оскорбления.
И никакой он не защитник Родины тот гад, который ехал с ней и поднял на нее руку.
Поздно вечером пришел отец. Я услышал, что завтра до полудня вагон наш прицепят к сборному поезду, которому на перегоне возле казармы сто сорок девятого километра дадут десятиминутную остановку для нашей разгрузки.
И понял: Ленку больше не увижу.
Всю ночь я не спал.
Жизнь снова раскололась на две половины: понятную и непонятную. «Неужели это опять какая-нибудь проклятая звезда?!»
Я не мог больше лежать в постели. Натянув в темноте штаны, тихонько откатил тяжелую дверь вагона и выскользнул на улицу.
Ночь была холодная. В небе поблескивали звезды, но у самого края земли едва приметной полоской уже занимался рассвет.
Я побежал к болоту.
Мокрая от росы трава хлестала меня по ногам, штаны вымокли выше колен и прилипли к телу. Зубы стучали от холода.
Но я не повернул обратно.
На берегу снимать штаны не стал: все равно они уже намокли. Сразу пошел в воду.
Болото
Потом снова ушел в воду.
Туман уже отставал от воды, когда, отобрав самые крупные бутоны с длинными стеблями и сложив их в аккуратный сноп, я поднял его с земли и пошел напрямик к станции.
И тут выглянуло солнце. На открытом месте, посреди дороги, которая вилась между огородами, оно сразу согревало своим теплом. И купавки, почуяв его, одна за другой стали отворять зеленые покрышки, выбрасывать на волю свой золотой цвет прямо у меня в руках.
У станции я свернул с дороги и пошел к дому Заяровых задами. Возле конюшни пролез между жердей в ограду.
Занавески единственного в доме окна, выходившего во двор, были задернуты. Дверь на улицу плотно заперта. Я подбежал к крыльцу и положил всю груду купавок на его ступени…
Только отойдя обратно к конюшне, обернулся. Купавки, искрясь на солнце влажными лепестками, сплошь устилали крыльцо.
Я понимал, что Ленка не хочет жить и видеть людей, потому что больше ни во что не верит. Ей станет совсем плохо. Еще хуже, чем прошлую осень и зиму.
Но, может быть, она выйдет на крыльцо.
Увидит купавки.
И поймет: на свете любовь есть.
И жить — надо!
19
Много лет прошло с той весны.
Мои старики жили в разных местах. Но, приросшие душой к родным местам, они не уезжали далеко и надолго, каждый раз возвращались на Купавину, а к сроку отцовской пенсии осели на ней совсем. Вернулись под свое небо.
Моя жизнь шла от них стороной. Еще мальчишкой меня после седьмого класса каждую зиму отправляли в город к тетке учиться в десятилетке. А после войны я стал студентом географического факультета.
А потом… Потом было много. И вот я в Купавиной.
Стою на перроне в окружении родных. Растерянная от счастья, убеленная временем, мама ни на минуту не выпускает мою руку.
Смотрю на плотную, загоревшую сестру Настю в окружении неспокойного потомства, солидную и серьезную, и никак не могу представить, что когда-то мог запросто выпроводить ее за ухо из комнаты.
Слышу отца:
— Вот и дома вы, Александр Дмитриевич. Спасибо, что пожаловали отпуском, застали нас живых. Спасибо.
И в голосе его нет ни упрека, ни жалобы.
Это благодарность.
Меня знакомят с зятем. Я знаю, что зовут его Павлом, фамилия Силкин. И что он уже восемь лет муж Насти.