А. Разумовский: Ночной император
Шрифт:
Не доезжая трех станций до Москвы, их встречал Алексей.
Он догадывался, что матери будет трудно признать в нем, сегодняшнем камергере, прежнего своего пастушка. Выйдя из кареты, он остановился впереди лошадей и ожидал, когда подъезжавший шестерик, уже довольно взмыленный, осядет на крепкоременных вожжах кучеров. Гнали, видимо, изрядно, пена опадала клочьями с крупов, разъяренные бегом кони все еще рвались вперед. Опасаясь, как бы не смяли встречного, офицер-гонец выскочил и схватил коренника под уздцы.
— Ваше сиятельство Алексей Григорьевич! Все пребывают в добром здравии. Сейчас выберутся…
Долгонько же выбирались. Толкались да охали, пока мать, а за ней и девки сошли по непривычным откидным ступенькам. Алексей с распростертыми руками навстречу:
— Мамо!..
Наталья Демьяновна смотрела на человека в расшитом парчовом камзоле, с чужими, напудренными волосами… не могла его признать.
— Кто ж ты, пане добродей?..
«Постарела-то как…» И он не находил нужных слов, хотя мать была обряжена как истинная казачка, на сторонний взгляд хорошо. Белая сорочка с зелеными наивными петушками очень шла к зеленой же, клетчатой плахте. Сапожки были еще с давней молодости, из свадебного сундука. Зря ее так-то уж состарил Алексей. Он одно растерянно повторял, кланяясь ей в ноги:
— Я твой Алешенька, мамо!..
Она сделала шаг навстречу и покачала праздничной кичкой:
— Не, пане добродею. Алешенька був чернявый, як черкес…
Алексей порывисто скинул камзол на руки подбежавшего слуги и разодрал ворот кружевной рубашки, до самого креста:
— Не видишь, мамо, большая родина, якую ты звала золотой гривной?!
Мать дотронулась дрогнувшей рукой до этой мохнатенькой родины, приходившейся как раз вровень свисавшему на золотой цепочке кресту:
— Яко гривна, бачу…
Одна из сестриц, не ведавшая никаких этикетов, подскочила и запустила пальцы под парик:
— Топорок батюшкин!
Еще пуще вздрогнула и, оттолкнув дочкину ладошку, свою натруженную ладонищу запустила:
— Мае быть, батькин топорок… Як жа так, сынку?
— А вот так, мамо, — обнял он ее, не стесняясь посторонних. — Одиннадцать лет прошло… как один денек!..
Она терлась кичкой о его плечо, до головы не доставая, и больше ни о чем не спрашивая. Сестры пестренькой кучкой стояли у кареты — им еще труднее было признать в этом важном пане своего братца. О топорке-то по рассказам только знали, ну, разве что старшая, Агафья, получше помнила и по наитию догадалась. Малолетки были, когда он садился в обозную повозку Феофана Прокоповича.
— Мамо, мы наговоримся… Дай я с сестрицами почеломкаюсь.
Он-то лучше их помнил, по старшинству обнял: Агафью, Анну, Веру, а племянницу-сиротку особо приласкал:
— Гляди ты, Авдотья! Жениха уже тебе сыскал!
Авдотья была, пожалуй, самой красивой, хотя и сестрам грех было жаловаться. Зарделась, от стыда притулилась к его плечу:
— Ой, кажете, Алексей Григорьевич!
Добрая племянница и не могла называть дядю на «ты». Он легонько отстранил ее — и опять сестрицам, чтоб не обижались:
— Да и по вас женихи плачут. Не засидитесь в девках! Однако ж пойдемте до дому!
Слуга, державший на растопыренных руках камзол, ловко подал его, застегнул, оправил сбившиеся кружева рубашки и склонился в общем поклоне.
— Видишь, мамо, в мою карету приглашает.
Мать впервые улыбнулась:
— Ты ж и наша гарна!
Алексей взял ее под руку и подсадил на подножку, с которой ее принял уже какой-то другой слуга.
Сам вернулся и отдал последние распоряжения гонцу:
— Ты давай передом. Чтоб лошади без задержки на станциях были.
— Будут, ваше сиятельство!
Он лихо подтолкнул девиц, одну за другой, в свою карету, крикнул кучеру:
— Гони!
Так рванули кони, что еле успел захлопнуть дверцу.
Алексей ехал медленнее. Обоих слуг в карете не было — они стояли на запятках. Он усадил мать на переднее сиденье; сам сел на заднее, чтоб напротив. Приоткинув оконце, наказал слугам:
— В получасе от первой кареты держитесь. Не надо слишком гнать, успеем.
Он знал, что Елизавета ожидает их к вечеру, а вечер у нее равносилен полуночи. Для того и факелы припасены были, и верховые преображенцы, за время встречи подкормившие лошадей, попарно выскочили перед каретой. Задержек в пути не предвиделось, какие бы телеги, колымаги, обозы ни встретились, грозное кучерское — двое ж сидели на козлах — прожигало дорогу криком:
— Пади!
— Пади!
Здесь, вблизи Москвы, окрестный люд порядок знал. Заранее отступал на стороны.
Еще солнце не успело окунуться в обмелевшую Яузу, как камергерская карета въехала в ворота Головинского дворца. Офицер-гонец прискакал раньше, слуг предупредил. Алексея и его мать встречала целая дюжина дам разного ранга, от горничных до фрейлин. Мать надо было одеть, прибрать, приготовить ко встрече с государыней. Алексей сдал ее на руки услужающих, а сам пошел к Елизавете доложить как да что. Слуги должны были оповестить, когда приготовления у матери закончатся. Елизавета милостиво согласилась принять мать, когда той заблагорассудится.
Алексей знал рост матери, портные по его описанию заранее приготовили одежду, приличествующую дворцу. Однако ж все следовало подогнать. Да и причесать соответствующим образом еще не очень седые, жесткие волосы неисправимой казачки. Само собой, подбелить, подкрасить, напудрить. Часа два прошло, не меньше. Елизавета изволила даже пошутить:
— Алексей Григорьевич, кажись, царицу побыстрее обряжают?
Встав с кресел, он умиротворяюще прижал руки к груди:
— Свет Елизавета Петровна! Не бывала она в дворцах-то. Первый великосветский курс проходит.
— Ладно, ладно, Алешенька, я ведь понимаю. Иль мы с матерью твоей не женщины?
Отвечать тут было нечего. Он просто поцеловал руку и снова опустился в кресло, готовясь продолжать рассказ о малороссийских делах, — там оставались еще и личные вотчины бывшей цесаревны. А она в глаза не видывала не только своих работных людишек, но даже управляющих. Алексей кое-что исправлял, но тоже знал немногое. Елизавета все понимала:
— Бог даст, на будущее лето я сама к тебе нагряну. Ты не против, моя светлость?