аа
Шрифт:
Загасив пламя, я не знал, что делать, но мысль пойти в дом и позвать тетю с дядей показалась неплохой. Мама была на работе.
Меня отвезли в больницу. Мой толстяк-дядька отказывался превышать скорость, а тетка истерически доказывала, что ни один коп не станет нас задерживать. С лица и груди стекала прозрачная жидкость: ожоги не кровят, они сочатся. Я посмотрел в зеркало заднего вида и увидел нечто розово-черное, оранжево-коричневое и обугленные завитки обожженной кожи.
Нашпиговав меня капельницами, врачи срезали одежду. Кеды, рубашку, часы и штаны – все, прилипшее к телу, оторвали как лейкопластырь. Стерильный свет в глаза. Взрослые тенями
Я рассказал всем, кто слушал, что Эрик вонзает ножи в котят, трахает свою сестру, вдыхает пары бензина и поджег меня специально. Я сказал, что он плеснул в меня бензином, потом кинул зажженную спичку и сказал: «Это тебе урок».
В больнице я провел три месяца, и все, кто ко мне приходил, все нянечки и все врачи повторяли, что я ни в чем не виноват.
Когда я вернулся домой, меня пришли навестить друзья. Я узнал, что Эрик пытался ходить в школу, но Гленн ежедневно выслеживал его и страшно избивал. Только теперь учителя закрывали на это глаза. Гленн рассказал, что однажды в дом Эрика пришли какие-то типы в костюмах и с папками, и больше тот в школе не появлялся. А еще Гленн напомнил, что я все еще умник, мозг не сгорел, а телки тащатся от шрамов. Но к тому времени я быстро взрослел. И знал лучше.
* * *
В семнадцать, в последний выпускной год, я работал в забегаловке «У Гари». Гнусное местечко, с паршивой едой. Хорошо хоть на работу взяли. К тому же располагалось заведение в двенадцати милях от дома, в городке Централия, где был универмаг «Уолмарт» и два банка. Закусочная пахла как богатенькие детки в начальной школе, когда вылезают по утрам из родительских машин с пакетами из «Макдоналдса» и модными папками «Траппер Кипер».
Гленн устроился на работу вместе со мной: учиться в местном колледже для него было слишком сложно, а искать что-то получше – лень.
Ожоги зажили, шрамы побледнели, стали частью меня, а я учился их не замечать. Гленн постоянно трепался о девчонках, будто я выглядел нормально. По большей части так и было. Уши были, был нос и одна идеальная сторона – левая. Справа на челюсти виднелись кривые линии от операций и неровная кожа после пересадки ткани – постоянно воспаленная, огрубелая, а с началом половой зрелости еще и прыщавая.
Однажды я мыл в подсобке посуду. Гленн вышел из кухни – сердитый, недоумевающий, с трудом сдерживая раздражение.
– В чем дело? – спросил я.
– Так, стой здесь, – ответил он.
И я все понял.
Я попытался выйти в зал, но Гленн не позволил. Тогда я выглянул из-за его плеча и у прилавка увидел Эрика. Менеджер гнал его прочь. Не знаю, натворил ли он уже что-то или Гленн просто повзрослел и, пытаясь избежать драки, сказал менеджеру, чтобы Эрик выметался, иначе будет скандал.
Высокий, немытый и небритый Эрик выглядел как уголовник. Уголовником он и был. Побои, кражи, наркотики – он стал завсегдатаем варианта «накормим и обогреем» в государственной интерпретации. И это в двадцать-то лет.
Я об этом знал, потому что о новостях из жизни Эрика и о его арестах мне постоянно рассказывали. Как будто оказывали мне этим услугу. Как будто меня этим подбадривали.
Взгляд Эрика упал на меня, и он опешил. Он меня не искал. Ему просто захотелось съесть
– Я не хотел, – прокричал он слова, которые с тех пор стояли у нас обоих в ушах. – Мы оба знаем, что случилось.
Никакой злости, только боль. Он не мог бороться с ложью, хотя правда – кто бы мог подумать – была на его стороне. Он ткнул пальцем в мою сторону и направился ко мне, за прилавок. Гленн рванулся ему навстречу. Эрик, намного крупнее и выше Гленна, который даже в двадцать оставался низеньким и плотным, узнал старого врага и бросился наутек.
Оцепенев, я ошеломленно глядел в подъездное окошко. Гленн бежал за Эриком – хотя бежать должен был я, – а тот удирал огромными скачками, словно загнанный зверь.
Эта случайная встреча и мое ошеломленное оцепенение заново всколыхнули то, что все эти годы таилось во мне. Я знал, кем он был в тринадцать, и всегда знал, кем станет. Все знали. Но он ведь разглядел во мне что-то родственное, хотел, чтобы мы вместе вдыхали бензин, метали ножи, а там, в палатке, даже предложил мне разделить с ним сестру. Я посчитал, что своей ложью порву с ним, но сам стал частью его истории, заплаткой, пришитой к ткани, из которой была соткана его жизнь. Он мог обвинить меня во всем, что с ним стало, и мне нечего было сказать в ответ.
Гленн выдохся. Возле перекрестка он согнулся пополам, опершись руками на колени и переводя дыхание. Машины притормаживали, водители вглядывались, но, тем не менее, продолжали ехать. Эрик завернул за угол рядом с магазином автозапчастей и скрылся из вида. Я больше никогда его не видел.
Гленн вернулся в забегаловку.
– Прости, чувак. Должно быть, он привык удирать от копов. Если бы я его догнал, то впечатал бы этого ублюдка в асфальт раз и навсегда.
– Не стоит, – сказал я и потрепал его по плечу. Потом вернулся к своим тарелкам.
Стал бы Гленн винить меня, если бы знал правду?
Как-то раз мы снова сидели на куче щебня. Рядом стояла моя тачка – «корсика», купленная за пятьсот долларов, заработанных мытьем машин. Мне только исполнилось шестнадцать, мы отмечали.
Солнце садилось. Наши тени вытягивались, равняясь размером с уличными фонарями. Мы стали живой частичкой в созвездии города. Своя красота была и в темноте. Оттуда мы видели город, похожий на тот, в котором я живу сейчас, город, который вырисовывается на горизонте здоровенной тусклой лампочкой. Задыхающиеся в темноте деревенских ночей детишки смотрят и знают: он где-то там, он есть. Тот свет – скопление дорожных сигналов, круглосуточных бензоколонок, магазинов, которые оставляют включенными вывески, даже если сами закрыты.
Мы выпили пива. Ведерко со льдом опустело; смятые банки, падая, бряцали по груде камней.
Гленн ничего не спрашивал. Он просто сказал:
– Ларри, в жизни случаются гадости, и потом удивляешься – почему, и жалеешь, что все было именно так. Так вот: даже не думай. Ничего путного из этого не выйдет.
Сам он болтал о чем угодно, наверное, хотел, чтобы о случившемся я заговорил сам, хоть раз. Ведь после больницы я об этом молчал.
Я спросил, помнит ли он, как рисовал план конкретного месторасположения женской вагины, или как Джерри ссал утром в костер, утверждая, что готовит бекон. Мы посмеялись, и я подбросил его домой, всего через квартал по улице. Его мать оставила включенным фонарь у входа. На тускло освещенном крыльце Глен отряхнул джинсы, поднимая облачка каменной пыли, которые смешивались с порхающими мотыльками. Горел желтый свет, и он улыбался. Таким я его и помню.