Абордажная доля
Шрифт:
Клякса с самого начала скептически относился к моему желанию родить ему ребенка, вот такого же белобрысого и голубоглазого. Он пытался меня отговорить, предлагал различные варианты, но я уперлась. Да еще за эту идею ухватились мои коллеги, и Жарова в итоге уговорили. Через семь месяцев мучений (наших общих, потому что Глеб, несмотря на мой изначальный протест, поддерживал меня все это время) на свет появились близнецы, Славка и Андрей, два чуда природы или, вернее, науки.
Дело в том, что мой измененный изначально получился чрезвычайно удачным экземпляром, то есть тем, кто его создал, удалось в полном смысле слова вывести новый, вполне жизнеспособный устойчивый вид. Уникальный и не совместимый с человеческим традиционными путями. А вот сыновья, собранные буквально по молекуле, последнего недостатка были лишены, то есть способны к естественному размножению. Думать об этом применительно к собственным детям странно, но сейчас уже не так, как раньше: все-таки действительно взрослые парни, по двадцать лет, того и гляди, покажут свои способности на практике.
А когда выяснилось, что оба охламона твердо настроены пойти по отцовским стопам, я отчетливо поняла, что хочу дочку, потому что от количества военных вокруг начало казаться, что я обитаю в казарме. Это желание умело и ловко культивировал профессор Циммерман, мой непосредственный начальник и ведущий ученый группы, курирующей мужа. И теперь мне предстояло несколько месяцев провести в лаборатории под его надзором, чтобы дать этой самой девочке жизнь.
Связавшись с Глебом, я в конечном итоге переквалифицировалась в генетика: можно подумать, у меня был хоть какой-то выбор! Сам же Жаров служил теперь в ИСБ — Имперской службе безопасности, и это, пожалуй, единственное, что я могла сказать о его работе, потому что в подробности меня не посвящали. Секретность же. Да я особо и не лезла, мне хватало того, что муж не мотается по опасным командировкам. Ну, или мотается, просто успевает уложиться в один-два дня, не покидая пределов Солнечной системы и не вызывая подозрений.
Впрочем, даже если бы я твердо знала, что он каждый день рискует жизнью, это ничего не изменило бы, разве что тревоги прибавило. Никогда не понимала женщин, которые, выходя за военных, полицейских или врачей, попрекают их постоянными отлучками и задержками на работе. Как будто не догадывались, что так будет…
Не знала я почти ничего и о судьбе «Тортуги», накрепко связавшей наши с Глебом жизни: опять же не хватало допуска. Судя по некоторым новинкам технического прогресса, наши ученые не зря ели свой хлеб и целиком свои тайны инопланетная станция сохранить не смогла. Но я надеялась, что на атомы ее все же не разобрали: «Тортуга» со временем стала казаться живым существом со своей волей, и я не желала ей смерти.
Обстоятельства нашего знакомства и те приключения, конечно, не забылись, хотя некоторые детали поблекли. Историю эту знали и мальчишки, хотя без лишних душераздирающих подробностей. Историю эту вспоминала и обдумывала я, порой не веря, что все произошло на самом деле.
Особенно часто, как ни странно, вспоминала печальный и поучительный закат древней цивилизации, которая боготворила случай, и думала, что, наверное, именно в этом обстоятельстве лежит причина их гибели.
Случайностей нет. Есть только закономерности, которых мы не понимаем. Как можно поверить, что вся цепочка событий — мой полет именно на этом грузовике, дрогнувшая рука Кляксы, наша с ним совместимость, симпатия, признание его «Ветреницей», сбой программы «Тортуги» и еще несметное множество деталей — была случайной?
Какой стороной упадет подброшенная монета — не результат случайности. Это последствия неоднородного распределения массы и сложного взаимодействия сил, на нее влияющих: силы броска, гравитации, сопротивления воздуха. Так неужели человеческая жизнь проще монеты? Не думаю. Наши поступки, слова и действия меняют реальность, просто мы пока не способны просчитать последствия. И я очень надеюсь, что так останется впредь. Чувство собственного всезнания и всемогущества, как показал опыт создателей «Тортуги», до добра не доводит. Может быть, когда-нибудь потом изменится человеческая природа и все это перестанет иметь значение, а пока — пусть мир остается непознаваемым до конца.