Абсолютные новички

Макиннес Колин

Семья, если так ее можно назвать, состоит, кроме меня, еще из трех человек, плюс различные добавки. Эти трое – мой бедный старый Папаша, на самом деле он не такой уж и старый, ему всего лишь сорок восемь, но он был разбит и сломан в 1930-х, как он мне всегда рассказывает; потом моя Мама, которая выглядит старше, чем она есть на самом деле, то есть на три или четыре года старше моего Папаши, и, наконец, мой единоутробный брат Верн, которого Мама родила от загадочного мужчины за семь лет до встречи с моим папкой, и который является наипервейшим чудаком, бездельником и чудовищем на всей территории Уэстминстер-сити. А что касается различных добавок, то это жильцы Мамы, так как

она держит пансион, и некоторые из них, чему бы вы не удивились, если бы знали мою Маму, поселились очень крепко. Хотя, опять же, мой Папаша ничего не может поделать с этим, ибо его дух был сплющен комбинацией из моей Мамы и 1930-х годов. И это одна из немногих причин, по которой я покинул дорогой родительский дом.

Мама мне не дает ключи от дома и, кстати, не дает их своим жильцам, так как она хочет следить за их приходами и уходами, даже поздней ночью. Так что, хоть естественно, у меня есть запасной ключ на всякий случай, я прохожу через церемонию звонка во входную дверь, только из вежливости, а так же для того, чтобы показать ей, что я являюсь гостем, и не живу здесь. Как обычно, хоть она и злится, когда ты спускаешься по ступенькам вниз к черному входу, где она почти всегда находится, Мама вышла во двор снизу и посмотрела, кто это – вместо того, чтобы сразу подняться по лестнице в доме и открыть мне парадную дверь, что она должна была сделать в первую очередь, если бы она была воспитанной.

И вот, наконец, появилась она. При виде брюк, даже ее собственного сына, ее лицо засветилось этим слюнявым сексуальным выражением, которое всегда бесило меня, потому что, в конце концов, у моей Мамы были настоящие мозги, спрятанные под кучами этой очень желанной плоти. Но она использовала их только для того, чтобы выглядеть еще более желанной, словно перец, соль и чеснок на подгоревшей свинине.

– Привет, Дитя Бомбежки, – сказала она.

Она зовет меня так, потому что родила меня во время одной из них в бомбоубежище в метро с уполномоченным местной противовоздушной охраны в роли акушера, и она никогда не устает рассказывать это мне, или, еще хуже, всем, кто находится рядом.

– Здорово, Ма, – сказал я.

Она все еще стояла на месте, положив мыльные руки на свои бедра, смотря на меня взглядом «подойди поближе», которым, по моему мнению, она смотрела на своих жильцов.

– Ты собираешься открывать? – сказал я. – Или мне придется забраться внутрь через окно.

– Я сейчас пришлю твоего отца, – ответила она мне. Я думаю, он сможет тебя впустить.

Это был трюк моей Мамы, она говорит со мной о Папаше, как будто он относился лишь ко мне, только ко мне, и она никогда не имела ничего с ним общего (конечно, кроме половых связей и женитьбе на этом жалком старике). Я предполагаю, что это из-за того, что, во-первых, Папаша так называемый неудачник, хотя я не думаю, что он такой на самом деле, но все остальные знают, что он никогда не добивался успеха нигде и ни в чем. Во-вторых, она хочет этим показать, что ее первый муж, тот, который заставил ее произвести на свет кошмар высшего класса, моего старшего полубрата Вернона, был настоящим мужчиной в ее жизни, не то, что мой бедный старик. Впрочем, это ее маленький кусочек женской психологии: несомненно, очень многое о женщинах люди узнают на примере своей мамы.

Меня еще некоторое время подержали за дверью, и если бы мне не так нужна была моя темная комната, видели бы они меня. Наконец появился Папаша с выражением мертвой утки, но не на лице, а на всем его жалком, старом, покрытом перхотью теле. Это сводит меня с ума, ибо, на самом деле, у него есть характер, и, хотя, он не очень то умен, он много

читает, как и я, – я имею в виду, пытается взять все лучшее, в отличие от Мамы, которая и не пыталась вовсе и даже не думала об этом. Как обычно, он открыл дверь без единого слова, кроме «привет», и начал подниматься по лестнице к себе в комнату на чердаке, хотя это было полностью наигранно, ибо он знал, что я пойду за ним, чтобы немного побеседовать, только из вежливости, и чтобы показать ему, что я его сын.

Но сегодня я не сделал этого, частично оттого, что мне неожиданно надоел его вид, частично оттого, что мне предстояло много работы в моей темной комнате. Так что я направился к своей цели, и можете себе представить, обнаружил, что этот ужасный старый чудила Вернон устроил себе там кукушкино гнездо, что было чем-то новым.

– Привет, Жюль, – сказал я ему. – И как поживает мой любимый парнюга?

– Не называй меня Жюлем, – ответил он. – Я уже говорил тебе.

Говорил, наверное, 200 000 раз или больше, с тех самых пор, как я изобрел для него это самое имя, из расчета Вернон = Верн= Жюль, автор «Вокруг света за восемьдесят дней».

– И что же ты делаешь в моей темной комнате? – спросил я своего неотесанного брата.

Он поднялся с походной кровати в углу – одеяла без простыней, очень похоже на Вернона – подошел ко мне и начал изображать сцену, которую он исполнял с монотонной регулярностью я уже и не помню, с каких времен. А именно, становился напротив меня и приближался вплотную, тяжело дыша и испуская запах пота.

– Что, опять? – спросил я его. – Еще одна банальная имитация Кинг-Конга?

Его кулак шутливо просвистел мимо моего лица.

– Подрасти, Вернон, – сказал я ему очень терпеливо. – Ты ведь уже большой мальчик, живешь на свете более четверти столетия.

Дальше могло случиться лишь две вещи: либо он толкнул бы меня, в таком случае естественно было бы кровавое побоище, но только он знал, что мне удастся вмазать ему по крайней мере один раз, что могло бы его крепко пошатнуть, и, возможно, причинить ему вред на всю жизнь. Либо он бы неожиданно почувствовал, что все это ниже его достоинства и захотел бы поговорить со мной или с кем угодно, так как бедный старый орангутанг был очень одиноким.

Поэтому он ухватился за мой короткий итальянский пиджак своими огурцеподобными пальцами и спросил:

– Для чего ты носишь эту штуку?

– Извини, Вернон, – сказал я, осторожно пройдя мимо него, чтобы разрядить камеру на своем столе. – Я ношу ее, – сказал я, снимая пиджак и вешая его в шкаф, – чтобы мне было тепло зимой, и чтобы летом пленять девчонок вилянием хвоста.

– Хн! – промычал он. Его ум работал быстро, но ничего не выходило, кроме этого шума полярного медведя, борющегося с ветром. Он оглядел меня сверху донизу, пока его мысли не сфокусировались.

– Эта одежда, которую ты носишь, – сказал он, наконец, – меня от нее тошнит. Еще бы!

На мне были все мои тинейджерские шмотки, которые могли бы его разозлить – туфли из крокодиловой кожи в серую точку, пара розовых неоновых нейлоновых чулок из крепа, доходивших мне до лодыжек, мои Кембриджские джинсы, сидевшие на мне, как перчатка, жизнерадостная рубашка в вертикальную полоску, показывавшая мой талисман, висевший на цепочке, на шее, и римский пиджак, о котором сейчас шла речь… не говоря уже о браслете на запястье и о моей прическе Спартанского воина, которая, по мнению всех, стоила мне 17 долларов и шесть даймов на Джеррард-стрит, Сохо, но которую я, на самом деле, сделал сам при помощи педикюрных ножниц и трельяжа, стоявшего у Сюзетт, когда я посещал ее апартаменты в Бейсуотер, у. 2.