Адаптация

Былинский Валерий Игоревич

– Да.

– И все же уехала?

– Я хотела проститься с родными и покаяться.

– Покаяться?

– Да. Тебя это удивляет? Как в церкви, то есть пойти на исповедь. Но не успела. Ну а потом ты знаешь…

– Интересно…

– Что?

– Сейчас, когда солнце действительно начало гаснуть, ты думала об исповеди?

– Думала. Только солнце было уже ни при чем.

– Ни при чем?

– Да. Я захотела покаяться за два дня до встречи с тобой, Са. Тогда никто еще ничего не знал. И я ничего не знала.

– Выходит, ты все-таки покаялась?

– Не до конца.

– Как это – не до конца?

– Так. Шла мимо церкви и резко решила зайти. Увидела, что на исповедь очередь. Я встала, очередь очень медленно продвигалась.

Я стояла и думала, что же нужно говорить на исповеди, и вдруг поняла, что смешно вот так заморачиваться на эту тему, даже посмеялась, Са, над собой… А потом… Потом дошла моя очередь, священник позвал меня, и это случилось совсем неожиданно. Он сказал: пожалуйста, девушка… Я очнулась, сделала шага три к нему… и во мне будто что-то перевернулось… я плыла, как корабль, по тихому морю, и вдруг перевернулась, и стала… нет, не тонуть… а будто вошла в какой-то совсем другой мир, где невозможно спрятаться, притвориться… И я подошла, стою, молчу. А он: говорите, пожалуйста. А я молчу. А он… Потом выдавила из себя: «Я в первый раз». А он: «Надеюсь, что не в последний». Знаешь, я даже лица его не помню… И стала говорить. Почти то же, что тебе в «Рок-Вегасе» рассказывала… но меньше, может быть, что-то и забыла… И еще раньше, до тебя, свою жизнь вспоминала… Ну вот… Священник выслушал, потом сказал, чтобы я три дня соблюдала пост и после этого приходила к причастию.

– К причастию? Зачем к причастию? Разве недостаточно исповеди?

– Нет… Исповедь – только первый шаг.

– К чему?

– Исповедь – это подготовка к встрече с Богом. А соединение с Богом – это причастие.

– И ты не…

– Не причастилась.

– Почему? Когда тебе туда идти, завтра? Завтра истекает третий день?

Лиза молчала, смотря сквозь меня и одновременно в меня. Я сел на кровати.

– Лиза.

– Я…

– Что случилось?

– Ничего. Да, завтра третий день. Но я не пойду. Не пойду. Вчера утром я была в Ярославле, на могиле бабушки… и вдруг там я так отчетливо поняла, что если немедленно, сейчас не увижу тебя, то… мне ничего не надо… никакого покаяния вообще. Никогда. Знаешь, я еще умею иногда предчувствовать. Приехала… встретила тебя, и сегодня мы, сейчас, здесь, спали вместе… какой же это пост? Даже не в этом, даже не в этом… Я не могу тебе рассказать, какие грехища зажигались во мне в эти дни… какое тут покаяние? Я упала опять… упала, понимаешь? И хотя внешне все вроде бы гладко, незаметно – я же не сплю за деньги, как раньше – но я упала глубже, потому что мне, прости меня, пофиг стала эта исповедь… все равно стало, успею я или не успею, понимаешь? Лучше бы ты не понимал… Тогда, когда я пьяная под кайфом сношалась и мне платили, я, может быть, меньше грешной была, потому хотела все-таки исповеди, хотела. А сейчас ничего явно сволочного не делаю, а не хочу. Прости – не хочу. Я не знаю почему, прости, ничего не знаю, не могу, ничего… – говорила Лиза, закрывая глаза и прижимаясь к мне. – Прости меня, прости пожалуйста, прости… – продолжала она говорить странным голосом, так, что казалось, она обращается не ко мне…

Давно начался рассвет – солнце ведь еще не погасло. Я не спал. Волны прохладного воздуха, словно ладьи по морю, вплывали в комнату и выплывали обратно через полуоткрытое окно. В этот холодный рассвет так легко понять, почувствовать, что существует смерть и что непременно из-за этого есть вечность. Легче всего было начать не бояться смерти в такое утро. Обняв спящую Лизу, я тоже уснул ее сном.

Мы проснулись под звуки экстренных телевизионных новостей, включенных, наверное, во всех телевизорах в городе и может быть, в мире. Передавали, что обстановка очень серьезная, в Нью-Йорке собирается экстренный съезд ООН с главами всех государств. Сразу несколько крупнейших террористических группировок, в том числе и «Аль-Каида», взяли на себя ответственность за умирание солнца. По центральным каналам вплоть до самого

вечера не показывали ни одной развлекательной передачи. На первом канале трижды в день транслировался балет «Лебединое озеро» Чайковского.

Признание

Но до того, как звуки дневных экстренных новостей разбудили нас, мы с Лизой успели увидеть длинный волнующий сон на двоих. Такие сны, поверьте, бывают, хотя доказать это невозможно. В этом сне стояла утренняя мгла и происходила какая-то масштабная, гулкая эвакуация: сотни, тысячи человек, в том числе и я, грузились в вагоны и нас куда-то везли. Сначала я думал, что, как это часто бывало, мне снится сон о том, что меня вновь забирают в армию, несмотря на то, что я уже отслужил в ней. Но потом, увидев громадное количество садящихся в вагоны людей – мужчин, женщин, детей (причем дети, даже самые маленькие, вели себя спокойно и не плакали), я понял, что здесь происходит что-то другое. Я пошел по забитому людьми поезду и увидел лежащую на одной из полок Лизу. Место возле нее было свободно, и я прилег рядом. Вероятно, в этот самый момент я и вошел в ее сон, а она в мой.

– Куда нас везут, знаешь? – спросил я.

– Знаю, – ответила она с улыбкой, смотря широко раскрытыми глазами вверх над собой.

Лиза не объяснила, что она знает. Но почему-то я сразу отчетливо понял, что именно она имела в виду. И тоже, как и она, я не смог ни мыслью, ни словом выразить это знание. Успокоенный, я лежал рядом с Лизой и смотрел через силуэт ее лица в окно, за которым проносились на фоне темного рассвета деревья.

Раза два или три, мы вот так, лежа, случайно проваливались в сны еще нескольких людей, наших соседей по поезду. Но каждый раз, смущенно улыбаясь, мы извинялись и возвращались в наш общий сон.

В какой-то момент я вновь посмотрел в окно и с тревогой понял, что проносящийся в окне пейзаж уже напоминает космический.

– Лиза, – взволнованно спросил я, приподнявшись, – куда мы летим?

Лиза ласково потрепала рукой меня по волосам:

– Ты что, забыл?

– Ах да… – я блаженно улыбнулся, откинувшись затылком на жесткую вагонную подушку, – вспомнил, я вспомнил…

Катастрофа надвигалась быстрее, чем все предполагали. Через неделю климат Земли стал меняться. В Москве заметно похолодало – только начался сентябрь, а приходилось уже надевать пальто, куртки. Один раз даже выпал снег. Днем солнечный свет стал каким-то рассеянным, тусклым – какой бывает в Петербурге в зимнюю погоду. Теперь все автомобили ездили днем с зажженными фарами.

Но люди реагировали все-таки как-то беззаботно. Паники не наблюдалось, лишь некоторую нервозность общего настроения можно было почувствовать, выйдя на улицу или спустившись в метро. Рынок ценных бумаг функционировал по-прежнему, а акции некоторых компаний даже поползли вверх. Магазины тоже работали. Хотя некоторые, в основном мелкие, все же закрылись, но крупные сетевые гипермаркеты только увеличили товарооборот. Кроме того, в прежнем режиме работало телевидение. Было ощущение, что катастрофа – пока еще очень далекое от всех цивилизованных людей явление, такое, как война в Ираке или голод в Сомали. Все будто бы были уверены, что солнце непременно скоро починят.

Хотя… Может, многие из нас просто оказались слишком заражены ядом реальности, чтобы поверить в то, что происходящее не фантастика?

Мы с Лизой жили у меня дома, ели, пили, выходили на редкие прогулки в город, чтобы запастись продуктами. Иногда я ловил себя на мысли, что мне стали неприятны касания ее вялого тела, ее поцелуи, в которых было слишком много слюны. Как и все, мы еще не понимали, как нужно жить сейчас, когда жизнь не только лично наша, но и всех на свете кончается.

Я продолжал сочинять материалы для нашего с Тищиком сайта, иронизировал по поводу того, что человечество должно спасти себя само с помощью психологических тренингов, вырабатывающих силу воли и оптимизм.