Адонис Индиго

Татаринов-Ангарский Юрий

– Обидно, босс…Че я, отстой прополосканный? Два года на деле: проколов, слава богу, не допускал; работаю – день не день, ночь не ночь. Если надо – и в выходной, и в праздники. Шлепок вон «бэху-семерку» взял, а Барабану верному – велосипед. Обидно…

– Ты, герой труда, ордена погоди на себя навешивать – не на заводе работаешь. И про проколы первый и последний раз слышу – тебе известно, что у нас за проколы полагается. И в откат ты уже не можешь пойти – знаешь много… Что касается Шлепка, то он хоть и не семи пядей, а прибыль в общак делал, когда ты еще заборы похабщиной украшал. И вообще, западло нос ребятам в карман совать: узнают – без носа останешься. А может, и того похуже.

Я рассказываю все это, Вовик, потому как работой твоей доволен. В целом. Огрехи отношу пока на недостаточность опыта: понимаю, чтоб мастером дела стать – срок нужен. Не хочу, чтоб по собственной же глупости сгинул ты молодым. Но больше не буду. Сделаешь

правильные выводы, делом докажешь, что нужен,– из говна вытащу, человеком сделаю.

Убирать беглого пока не надо. А теперь слушай внимательно…

Отпустив Барабана, Шкант поднялся из-за стола, окинул отсутствующим взглядом дорогую, сделанную на заказ в Скандинавии, обстановку кабинета, прошел к выходу, распахнул дверь в приемную. По углам в креслах привычно расположились телохранители Бидон и Лукас: первый – сажень в плечах, массивная челюсть и тяжелый взгляд маленьких глаз из-под насупленных бровей, из бывших боксеров и десантников (его Шкант нашел сам),– с трудом втиснулся в огромное кресло; второй – невысокого роста, чернявый, очень подвижный с быстрым взглядом карих глаз и обманчиво-дружелюбной улыбкой (его навязали воры) – был чрезвычайно опасен. Симпатичная, с приятным неиспорченным лицом студентка-заочница из местных секретарша Валентина сосредоточенно шлепала ловкими пальчиками по клавиатуре.

– Валентина, закажи на сегодняшний вечер билеты до Москвы и на завтрашний – обратно. Забронируй на ночь места в «Савое» или на худой конец в «Национале». На меня и на этих двоих бездельников. Согласно статусу, разумеется. И скажи Наталье Николаевне, чтобы до отъезда подготовила справку о состоянии дел,– она знает.

Захлопнув дверь, Шкант прошел к бару, плеснул в объемный округлый бокал хорошую дозу янтарной жидкости из изящной прямоугольной бутылки, подошел к креслу, тяжело в него опустился. В душе была опустошенность. Большой глоток выдержанного рома ожег гортань, отозвался приятно растекающимся по телу теплом.

«Барабана с командой, видимо, придется убирать,– тоскливо подумал Шкант.– Жаль, неплохой парень,– не пожил еще. Ну почему к человеку божьему, от рождения чистому, так липнет эта зараза?! Не устоял: впустил в душу алчность и зависть, недовольство оплатой проявил, значит, скоро мысли крученые, как зловонная накипь, всплывут. Не понимает, дурачок, что сам себе приговор подписал.»

Вспомнилась собственная неспокойная и неоднозначная жизнь…

Шкант – он же Витя, позже – Виктор Павлович Шкабардин – вырос в благополучной коренной московской семье. Родители старались не отстать от приличных в их понимании людей: музыкальная школа по классу скрипки (на папы-маминых нервах и Витиных слезах удалось проучиться полтора года), репетиторство по английскому, кружок хорошего тона и правил этикета, немного большого тенниса, ежедневное прочитывание отсюда-досюда отобранных по маминому разумению произведений классиков литературы, шахматная секция и прочая, по Витиному убеждению, чушь собачачья. Сам Витя беззаветно любил хоккей: с упоением смотрел телевизионные трансляции, выпрашивал у матери тридцать-сорок минут чтоб погонять с ребятами шайбу на дворовом катке; записался на хоккейное отделение в близлежащем Дворце спорта и некоторое время тайно посещал его, манкируя занятиями линейки «собачачья чушь». Ребята вскорости зауважали; тренер пророчил большое будущее. Но обман, конечно, внезадолге вскрылся: мама сперва кричала, после плакала, пыталась запугать, убедить отрока в высокой травмоопасности хоккея и отсутствии оснований для надежд на его способствование развитию интеллектуального потенциала и высоких личностных качеств. Но тринадцатилетний Витя стоял насмерть: он не мог взять в толк, на хрена ему потенциал и качества взамен любимого занятия. Неизвестно, чем бы все закончилось; но неожиданно пришла помощь от отца. Мать истерически излагала свое видение воспитания юношей, сводившееся к тому, что в тринадцать лет молодой человек не может знать, что ему нужно; отец возражал: добиться чего-то можно только занимаясь любимым делом. Почувствовав поддержку отца, Витя уперся – мать сдалась.

Хоккеем он успешно и с удовольствием занимался вплоть до окончания школы: стал кандидатом в мастера спорта, играл за юношей, несколько раз – в дубле клуба; серьезные травмы, слава богу, его миновали. В отношениях родителей что-то треснуло…

Случилось так: не все старания матери пропали даром, и Витька – уже Виктор – оказался не из последних выпускников; отец сказал, что за компьютерами будущее, и Виктор ему поверил. И вот он – абитуриент; и вот уже сданы вступительные экзамены, но не хватает одного балла при жесточайшем отборе. И вот на сцене бог-хоккей, и вот результат: Виктор Павлович Шкабардин – студент факультета вычислительной математики и кибернетики Московского Государственного Университета. Что скажешь, мама?

IV

– Юрий Эдуардович, Вас по второй правительственной вызывают!– коротко осмотрев ожившую зуммером когорту расположившихся на правом изгибе массивного стола телефонов, секретарь – все еще красивая чуть округлившаяся сорока с небольшим лет женщина – перевела мягкий взгляд внимательных глаз на расположившегося в кресле для отдыха начальника. Как часто бывало, они и сейчас составляли один из многочисленных сопутствующих службе документов: шеф медленно прохаживался по кабинету или присаживался, задумавшись, в кресло; она, сидя за приставным столом с ноутбуком, набирала текст под диктовку.

– Закончим, Алла Сергеевна, позже, спасибо. Оставьте все пока здесь. Секретарша скользнула к выходу; Бурляк поднял трубку.

– Слушаю Вас, Федор Игнатьевич.

– Здравствуй, Юрий Эдуардович. Что-то звонить мне редко стал: о здоровье не справишься, совета у старика не спросишь. Эдуард жив был, и то чаще общались. Ты же знаешь, как мы с твоим отцом дружили – и ты мне как родной. Или, думаешь, на крыло встал: сам все знаешь, сам все можешь?..

– Доброго Вам здоровья, Федор Игнатьевич. Знаю, как Вы заняты – серьезные вопросы требуют большого внимания. Потому стараюсь лишний раз не беспокоить. Случаются, конечно, и трудности: опыта и знаний не хватает. Но мне очень повезло: убежден, что переданные мне Вами и отцом знания несравненно ценнее тех, которые преподают в институтах.

– Ну спасибо, Юра, что ценишь. Считал и продолжаю считать: далеко можешь пойти – у тебя все для этого имеется. Но! Но надо научиться избегать ошибок: ошибки отбрасывают назад гораздо дальше, чем победы продвигают вперед. Догадываешься, зачем звоню?

– Думаю, до Вас дошли вести о побеге.

– Правильно думаешь – я читал отчет. И проколов с твоей стороны пока не усматриваю. Но дело чрезвычайно серьезно. Так считают и на самом верху, и они озабочены. Очевидно, что сработало нечто совершенно нетрадиционное и несущее в себе трудноосознаваемые, но огромные перспективы. А может, и огромную угрозу. Необходимо с этим срочно разбираться; и мне, как заместителю директора Главного управления, поручено это дело курировать. Твои начальники из шестого поначалу сомневались, но мы настояли; и в результате общую координацию и ведение дела предписано осуществлять тебе. Кредит будет открыт неограниченный: специалисты, деньги, оборудование. Все, что сочтешь необходимым. Разумеется, по согласованию со мной. И докладывать будешь ежедневно. Скажем, с шести до семи вечера по Москве. Для начала даю тебе три дня, чтобы собрать максимум информации по свежим следам, в том числе кажущейся ненужной – потом разбираться будем. Повторяю, дело нетипичное, и мыслить – вполне вероятно – придется тоже учиться нетривиально. Завтра в твое распоряжение подъедет с двумя помощниками толковый парень из бывших оперативников. И помни – действуешь в режиме строгой секретности. Делу присвоен статус государственной важности. Контактов с полицией старайся избегать – только в случае крайней нужды. Что касается взаимодействия, паролей, кодов и прочих атрибутов секретности – работаешь через своих из шестого, они с тобой свяжутся. Пока все. От себя лично добавлю, полковник, это – твой большой шанс. Как, впрочем, и наоборот. Но в конце концов такова жизнь. Удачи, Юра.

– Алла Сергеевна, пригласите ко мне подполковников Зарицкого и Негодайло. Через полчаса.

– Понятно, Юрий Эдуардович,– Бурляк уловил в голосе верного секретаря – почти товарища – напряженный тембр: «Догадывается, что жареным запахло».

Аллу Сергеевну он забрал с собой с прежней работы в столичном офисе. Она, не раздумывая, согласилась, и вот уже три года успешно справлялась с широким кругом своих обязанностей на новом месте. Имея диплом выпускника филологического факультета МГУ по тюркским языкам, Алла Сергеевна была разносторонне образованна, умна и целеустремленна. Была и замужем: выходила за парня – как тогда казалось – с искрой божьей, а разводилась – по прозрении – с инфантильно-психованным неудачником. Ну да так часто случается… Детей у них не образовалось; и причина автору неизвестна…

С Бурляком оказавшуюся не у дел женщину свел декан факультета: тот предложил попробовать поработать на него,– Алла Сергеевна согласилась. И не пожалела: работы было много, но она была разнообразна и интересна. С тех пор – а прошло уже шестнадцать лет – она не мыслила иной деятельности, как только под руководством Юрия Эдуардовича. Она его почти боготворила – и было за что: шеф обладал уникальной способностью находить правильные решения, а для этого ой как много надо. Если бы ей сказали, что она в него влюблена, возмущение было бы неподдельным. Хотя что-то, может, и было… Да не может, а точно было, но это что-то находилось за семью печатями, не позиционировалось Аллой Сергеевной как любовь и не планировалось к применению.