Аэропорт
Шрифт:
Ведь и в самом деле чуть не откусил.
Вспомнив сейчас эту сцену, Вернон Димирест хмыкнул. Да, полёт будет лёгкий — для него.
Лифт остановился на четвёртом этаже, и мысли Димиреста вернулись к настоящему. Он вышел в коридор, застланный ковром, и уверенно свернул налево — к квартире, которую Гвен Мейген занимала вместе со стюардессой «Юнайтед Эйрлайнз». Димирест знал от Гвен, что её соседки не будет дома — она улетела в ночной рейс. Он по обыкновению отстучал на звонке свои инициалы азбукой Морзе — точка-точка-точка-тире тире-точка-точка, — затем вошёл, воспользовавшись
Гвен была в душе. Он услышал шум воды. Когда он подошёл к двери её спальни, она окликнула его: «Вернон, это ты?» Даже сейчас, перекрывая шум душа, голос её звучал мягко и мелодично. И Димирест подумал: «Не удивительно, что Гвен имеет такой успех у пассажиров». Он сам видел, как они буквально тают — особенно мужчины, — когда она с присущим ей обаянием обращается к ним.
Он крикнул в ответ:
— Да, крошка.
Её тонкое бельё лежало на постели: нейлоновые трусики; прозрачный лифчик телесного цвета и такого же цвета пояс с резинками; комбинация из французского шёлка с ручной вышивкой. Гвен носила обычную форму, но любила, чтобы под ней было дорогое бельё. Кровь быстрее побежала по жилам Димиреста, и он нехотя отвёл глаза от соблазнительных вещиц.
— Я рада, что ты пришёл пораньше, — снова крикнула она. — Мне хотелось поговорить с тобой до полёта.
— Отлично — время у нас есть.
— Если хочешь, можешь пока приготовить чай.
— О'кей.
Она приучила Вернона к английской манере пить чай в любое время дня, хотя прежде, до их знакомства, он вообще не любил чай. А теперь он так к нему пристрастился, что даже пил чай дома; это крайне удивляло Сару, особенно когда он требовал, чтобы чай был заварен по всем правилам, как учила его Гвен: сначала нагреть чайник, потом кипящей водой заливать чай.
Он прошёл в крошечную кухоньку, где ему было всё знакомо, и поставил чайник на конфорку. Потом отыскал в холодильнике пакетик молока, вылил его в молочник, отпил немного сам, а остальное поставил обратно. Он, конечно, предпочёл бы виски с содовой, но, как большинство пилотов, уже за сутки до полёта не брал в рот ни капли спиртного. По привычке он посмотрел на часы — было без трёх минут восемь. И он машинально подумал о том, что в аэропорту сейчас уже кипит работа и какие-то люди готовят для него элегантный, рассчитанный на больший расстояния «боинг-707», на котором он будет совершать свой пятитысячемильный полёт в Рим.
В ванной закрыли кран, вода перестала литься. И в наступившей тишине Димирест снова стал весело напевать: «O Sole Mio».
7
Резкий, холодный ветер по-прежнему бушевал над аэропортом, по-прежнему валил густой снег.
Сидя в своей машине, Мел Бейкерсфелд вдруг снова почувствовал озноб. Полоса три-ноль и застрявший на ней самолёт остались позади; теперь Мел направлялся к полосе один-семь, левой, по которой только что прошли снегоочистители. Откуда этот озноб? — подумал он. Дают себя знать холод и боль в покалеченной ноге или это опять предчувствие беды, которое возникло у него недавно?
Ногу
Он сумел немного спланировать, но левая нога у него попала под педаль и там застряла. Самолёт быстро погружался в воду — он шёл ко дну со скоростью кирпича, — и Мел, выхватив охотничий нож, в последнем, отчаянном усилии полоснул по педали и по ноге. Уже под водой ему каким-то чудом удалось высвободить ногу. И он вынырнул, преодолевая адскую боль.
Целых восемь часов его носило по волнам, и он уже начал терять сознание, когда его подобрали. Потом он узнал, что перерезал себе сухожилия, и нога у него перестала сгибаться в щиколотке.
Со временем флотские медики подлечили ему ногу, но с тех пор Мел уже не летал. Правда, боль время от времени вдруг возвращалась, всякий раз напоминая о том, как много лет назад инстинкт предупреждал его о надвигавшейся беде. Вот такое же предчувствие появилось у него и теперь.
Осторожно ведя машину, чтобы не сбиться в темноте с пути, Мел продвигался к полосе один-семь, левой. По словам руководителя полётов, именно эта полоса будет нужна диспетчерам, когда переменится ветер, а он, судя по прогнозам, должен был вот-вот перемениться.
В настоящее время в аэропорту пользовались двумя полосами — два-пять и один-семь, правой. А всего взлётно-посадочных полос было пять. И здесь, на этих полосах, вот уже три дня и три ночи буран давал аэропорту жестокий бой.
Самой длинной и широкой была полоса три-ноль, перекрытая «боингом» компании «Аэрео-Мехикан». (Если ветер изменится и самолёт будет подлетать с противоположной стороны, её можно заменить полосой один-два.) Она была почти в две мили длиной и шириной с городской квартал; в аэропорту шутили, что с одного её конца не видно другого, потому как Земля-то ведь круглая.
Остальные четыре полосы были на полмили короче и гораздо уже.
С тех пор как начался снегопад, все полосы непрерывно расчищали, освобождали от снега, подметали и посыпали песком. Машины — с ревущими дизелями стоимостью в несколько миллионов долларов — останавливались лишь для заправки или смены обслуживающего персонала. Этой работы никто из пассажиров не видел, потому что самолёты выпускали уже на расчищенную полосу и притом лишь после того, как её поверхность была осмотрена и признана безопасной. На этот счёт существовали очень строгие правила. Полдюйма твёрдого снегового покрова или три дюйма пушистого снега — максимум, что разрешалось оставлять на полосе, используемой реактивными самолётами. Если оставить более толстый покров, снег будет всосан двигателями и они могут заглохнуть.